Состояние свободы - Нил Мукерджи

В скором времени она уже не могла думать о чем-то, кроме этого. Не то чтобы ей было нужно куда-то идти – куда она пойдет в этом незнакомом городе, где она никого не знает? – но она никак не могла отделаться от неприятного чувства, что ее держат здесь, как птицу в клетке, словно она была не столько служанкой, сколько арестанткой. Вачани никогда не относились к ней плохо. Они не поднимали на нее руку, не ограничивали в пище или одежде, не кричали на нее – во всяком случае, сильно или часто (конечно, иногда это случалось из-за того, что Милли долго не могла понять, что им было нужно от нее, разбивала тарелку или стакан, или когда Диди была не в настроении, ворчала и придиралась по мелочам, но Милли к тому времени уже поняла, что выслушивать придирки – часть ее работы). Но иногда Милли казалось, что она бы намного легче перенесла более жесткое обращение к себе, чем этот мучительный запрет. Разве можно было его сравнить с парой пощечин и разъяренными криками?

Ночью она пережила новое, доселе неведомое ей чувство: будто четыре стены постепенно сужаются и хотят раздавить ее. Их хижина в деревне была крошечной, и в ней спали восемь человек, но Милли никогда не задумывалась о тесноте, тем более что рядом у них был настоящий простор – поля, лес, роща и река. Для нее просто не существовало понятий «маленький» или «большой». Она не сказала себе «здесь слишком мало места», даже когда ехала в переполненном плацкартном вагоне, где иногда было трудно дышать. А сейчас, в Мумбаи, в самой большой квартире, в которой она когда-либо бывала, ей стало невыносимо тесно, так и хотелось убежать куда-нибудь подальше. Она снова созвонилась с Сабиной и пожаловалась ей на происходящее.

– Уверена, что ты все не так понимаешь, – ответила ей Сабина. – Как они могут просто так тебя не выпускать? Ты мне либо чего-то недоговариваешь, либо сама чего-то не знаешь. У них должны быть свои причины для этого.

Милли почувствовала то, что было хуже, чем отсутствие поддержки: Сабина была на стороне Вачани.

Какое-то время все шло своим чередом. В очередном телефонном разговоре с Сабиной Милли снова начала жаловаться, на что Сабина ответила с сильным раздражением:

– Ты все ноешь, ноешь и ноешь… Ты вообще знаешь, как хорошо тебе у них там живется? Слава богу, ты не тот десятилетний мальчик, который работал у женщины марвари в Колкате. Слышала, что с ним случилось? Она взяла и бросила его в шахту лифта. Знаешь, что такое лифт? А знаешь, на каком этаже она жила? На восьмом. Она скинула мальчика с восьмого этажа. И ты жалуешься на то, что тебе просто не разрешают выходить на улицу, чтобы глазеть по сторонам на людей, магазины и бог знает что еще? Ты должна быть благодарна за то, что имеешь. Вокруг творятся вещи куда хуже.

Милли знала, что помощи ей ждать неоткуда, но прежде чем эта мысль успела сформироваться в ее голове, она выпалила:

– Что случилось с мальчиком?

– Он выжил. Его отправили в больницу с множественными переломами костей. Эта женщина и ее муж – очень богатые и влиятельные люди, поэтому полиция как приехала, так и уехала. И ничего с ней не сделали. Она сказала, что он упал вниз, потому что хотел зайти внутрь, но не знал, как все работает и когда следует открывать дверь. Ее доводы оказались сильнее. Кто поверит безграмотному мальчику из глухой деревни, а не богатой горожанке, увешанной бриллиантами? Думаешь, кто-нибудь поверит тебе, если ты задумаешь жаловаться на то, что тебя не выпускают?

У Милли кровь застыла в жилах, когда она услышала всю эту историю. Позже она задумалась, почему Сабина так эмоционально, с таким надрывом рассказывала ей историю мальчика, будто ей самой она приносила боль. И почему в таком случае в ее ситуации она была на стороне Вачани? На Милли нахлынула ужасная тоска, и она почувствовала себя очень одинокой. Она вдруг осознала, что не может доверять тому единственному человеку, которого она знала в этом городе и который изначально должен был стать мостиком между ее нынешней и деревенской жизнью. Когда-то она была так свободна и так самостоятельна, а все, о чем мечтала тогда, – крыша над головой, безопасность и отсутствие одиночества.

Милли была в отчаянии. Словно после телефонного звонка подозрение в том, что ее действительно держали взаперти, приобрело окончательное и неопровержимое доказательство. Еще до разговора с Сабиной Милли надеялась, что все это была какая-то ошибка, лишь временные меры или банальное недопонимание. Безнадежность обнажила эмоции. Она часто плакала, когда оставалась одна, а иногда и в присутствии Дада и Диди. Она просто не могла избавиться от этой сковывающей ее по рукам и ногам тяжести даже на то короткое время, когда ей нужно было выйти к хозяевам. Бесконечный плач Милли стал раздражать Хемали, которая до этого была спокойна и равнодушна. Теперь же она все чаще проявляла активное недовольство в адрес служанки.

– Перестань хныкать! – кричала она на нее. – У тебя что, кто-то умер? Что за прорыв водонапорной башни, а? Думаешь я из тех, кого могут разжалобить слезы?

Однажды вечером, поняв, что увещевания не возымели должного эффекта, Хемали потеряла всю свою сдержанность и ударила Милли по лицу. От неожиданности у Милли выпал из рук заварочный чайник. Он разбился вдребезги, а содержимое разлилось по полу и замочило угол ковра на полу. Взбесившись еще сильнее, Хемали набросилась на служанку с кулаками. И без того опешившей Милли вдобавок пришлось уклоняться от ударов – она забыла о своих слезах.

Ночью, лежа в темноте на кухне и слушая тихий шорох, который производили живо рыскающие тараканы, Милли почувствовала холодный, металлический привкус страха, и слезы застыли у нее на щеках. С этого момента она не могла ни о чем думать, кроме одного. Ей нужен был план побега. Но, безусловно, Вачани должны были предвидеть, что кто-нибудь рано или поздно захочет сбежать от них, и, следовательно, предприняли все возможные меры, чтобы предотвратить это. Где, где нужно искать их слабые места? Как ей выбраться отсюда? Она проверяла снова и снова прочность дверей и окон в квартире. Пока никто не видел, она просовывала руку или ногу через железные решетки на окнах, проверяя сможет ли она протиснуться между ними. Однажды ей удалось просунуть одну ногу до бедра, но она никак не могла ее затащить обратно. Вторая нога там бы вообще не поместилась. Она разорвала свои шальвар[124], чтобы получить дополнительные несколько миллиметров пространства, но ногу никак не получалось вытащить. Милли запаниковала. А что, если сейчас зайдут ее хозяева? Вдруг кто-нибудь увидит ее снаружи – сосед в окно, кто-то спускающийся на парковку или, того хуже, один из охранников? От страха и безысходности она описалась. Ей стало ужасно стыдно: лучше уж вывернуть ногу, чем оказаться найденной в таком виде. Она отклонилась назад, дергала, крутила ногой в разные стороны; кожа на ее бедрах исцарапалась, но она не замечала боли, ведь на кону была ее свобода. Разум помутился: почему она не могла дотянуться до мыла или масла; почему нельзя было втянуть бедро так же, как живот; почему она не могла никого позвать на помощь; а что, если она возьмет нож и отрежет с боков немного лишнего… и тут, потянув ногу на себя еще раз, она сумела вытащить ее из решетки. Потеряв равновесие, Милли упала на пол и ударилась головой об угол кровати.