На сеновал с Зевсом - Елена Логунова

– Ну, ты сильна, Кузнецова! – в очередной раз до краев наполняя чашки ароматной жидкостью цвета кофе с молоком, восхитилась Трошкина. – Давай за тебя! За твой не женский ум!

– Который несовместим с женским счастьем, – пробурчала я, принимая чашку.

Мы с подружкой сидели под высоким кипарисом в глухом закоулке просторного двора. Окружающая древесный ствол старая резиновая покрышка заменяла нам лавочку, а пенек другого дерева – столик. На расписном подносике из наследства Алкиной бабушки стоял фарфоровый чайник, до краев наполненный «Бэйлисом». Чтобы никто не подумал, что мы пошло пьянствуем, Трошкина конспиративно перелила ликер из бутылки в во всех смыслах невинный сосуд и дополнила сервировку красивыми чашками.

– Что такое счастье – каждый понимает по-своему! – Подружка назидательно процитировала классика. – В твоем случае можно радоваться, что ты сделала доброе дело.

– Это какое? – уныло спросила я.

– Не какое, а которое! – поправила Алка, давая понять, что речь идет не иначе как о целой череде моих добрых дел. – Во-первых, ты спасла от незавидной участи секс-рабыни свою сослуживицу Марусю. Во-вторых, отвела подозрения грозной Лушкиной от своего шефа, Бронича. В-третьих, ты умиротворила мстительного Борюсика, вычислив настоящих виновников гибели его друга-фотографа. В-четвертых…

– Ну, ну? – хлебнув бодрящего пойла из чашки, поторопила я подружку.

– Ну, что еще… Ага, вот: ты объяснила фальшивому майору Романову, почему Элечка Лушкина хотела убить свою мать, и благодаря тебе этот менее талантливый сыщик получит свой гонорар.

– Он мог бы получить кое-что гораздо более ценное, – угрюмо пробубнила я в чашку, которая любезно замаскировала мои опрометчивые слова гулким эхом.

– Слушай, а как их за это накажут? – с интересом спросила подружка.

Ясно было, что она спрашивает не о мачо, которого я лично в качестве пожизненного наказания хотела бы приговорить к бесславному забвению мной.

– Ты про похитителей Маруси? – уточнила я. – Боюсь, мне нечем тебя порадовать. Я спросила у своего капитана, и он рассказал мне возмутительную вещь. Оказывается, в действующем Уголовном кодексе нет статьи за похищение невест!

– Типа, воруй девок сколько хочешь?! – шокировалась Трошкина. – Сто процентов, этот Уголовный кодекс сочиняли мужики! Вот ведь шовинисты!

– Не совсем так, потому что есть статья сто двадцать шестая, которая предусматривает наказание за похищение человека. – Я с удовольствием блеснула эрудицией. – А невеста – тоже человек.

– И на том спасибо, – проворчала феминистка. – И сколько же годков получат за похищение человека женского пола братья Сальниковы и Мурат Русланович?

– По статье – от четырех до пятнадцати.

– Значит, за двух женщин им дадут от восьми до тридцати! – быстро и с удовольствием подсчитала Алка.

– Нет, Трошкина, судебная математика жутко неточная и субъективная наука, – вздохнула я. – За похищение Элечки мерзавцам вообще ничего не дадут, потому что лицо, добровольно отпустившее похищенного, освобождается от уголовной ответственности, если в его действиях нет иного состава преступления.

– А его разве нет? – нахмурилась подружка. – Из-за этого гадкого похищения бедная Элечка покончила с собой и пыталась убить родную мать!

– А за ее действия Сальниковы не отвечают!

– То есть им вломят только за Марусю? – расстроилась Алка.

– А тому, кто был за рулем, еще за наезд на фотографа. Вот, пожалуй, и всё! – Я развела руками.

– Всё, – с сожалением повторила Алка, заглянув в чайничек. – Ликер кончился.

Очевидно, одновременно со спиртным закончились подружкины запасы любознательности и гуманизма, потому что она живо составила на поднос посуду, поднялась и деловитым тоном без малейшего намека на жалость и сочувствие, поторопила меня:

– Подъем, хватит тут рассиживаться! Мне еще Фунтика отстирывать. Карантин он прошел, завтра буду возвращать его хозяевам, и надо, чтобы собака нормально выглядела. Вставай, пойдем домой!

– Пойдем, – безрадостно согласилась я, вставая с резиновой «лавки», еще хранящей дневное тепло.

Путаясь ногами в сурепке и вьюнках, мы протопали по дикой прерии и прорвались в цивилизованную часть двора из-под вывешенных на просушку пододеяльников. Я еще не успела разогнуть спину, а Трошкина, шагавшая впереди, вдруг попятилась, заталкивая меня обратно и возбужденно зашептала:

– Инка, он здесь! Твой мачо на «Лексусе»! Курит возле машины, смотрит на твое окно!

Она игриво толкнула меня локтем в бок, сунула в мои руки свой поднос с чайно-ликерной посудой и нырнула под заградительный пододеяльник со словами:

– Я щас поближе посмотрю, подожди…

Я послушно подождала, отстраненно рассматривая лохматые розочки на скользком от крахмала чужом пододеяльнике.

– Инка! Он с цветами приехал! С розами! – улыбаясь во весь рот, доложила вернувшаяся Трошкина. – Здоровенный букет, совершенно неохватный! Бутоны – с кулак! Изумительные красные розы, лежат на заднем сиденье и та-а-ак пахнут – с трех метров можно учуять! Ну, ты чего стоишь? Дай сюда!

Подружка вырвала поднос, поставила его на землю и завертела меня, как заботливая лилипутская мамаша великанского младенца: двумя руками в прыжке сноровисто пригладила прическу, оправила блузку, отряхнула запылившиеся джинсы, отступила на шаг, полюбовалась и растроганно сказала:

– Эх, хороша! Иди уже к нему, чего стоишь? Тебя розы ждут.

– Розы?

Я снова посмотрела на пододеяльничные розаны, потом подняла глаза выше и нашла взглядом одно окно на восьмом этаже. В спальне у Дениса Кулебякина горел свет. Я подождала, пока золотой мед светящегося окна согреет мне сердце, тряхнула головой и сказала Трошкиной:

– Знаешь, Алка, а я не люблю красные розы. Мне гораздо больше эти нравятся, как их… Синенькие такие, с зелеными серединками… Не знаю, как называются. Просто цветы.