Жребий праведных грешниц. Наследники - Наталья Нестерова

– Девоньки! Дык хоть прикройтесь! – Сидящая напротив женщина сняла с шеи платок, встряхнула, расправляя, и укрыла им колени.

В кабинете Таня с ходу, не здороваясь, тоже заговорила про случившееся на дороге, но почему-то вместо «авария» выскочило слово «катастрофа».

– Автомобильная катастрофа! Ему, – ткнула пальцем в Ивана, – срочно требуется рентген.

На кушетке лежала беременная женщина. Ойкнув, она натянула на огромный голый живот задранную блузку. Фельдшер стоял тут же, с сантиметром в руках – собирался измерять живот.

Фельдшер – пожилой дядька с пышными хохлятскими усами – пользовался большим авторитетом. У него был громовой голос, и он часто, оглушая, кричал на глупых пациентов. Раз орет, значит, право имеет, а право имеет тот, кто знающий.

– Нету рентгена, – просипел фельдшер.

Он растерялся, чего давно с ним не случалось. Было от чего растеряться. Девка-дрынношшепина, лохматая, грязная, поцарапанная, полуголая, утыканная комариными укусами, что красными ветряными болячками. Парень с заплывшим синячищем глазом. Грудина у него обмотана цветными тряпками, левая рука и плечо забинтованы какими-то странными кружевами.

– Очень плохо, что у вас нет рентгена! – попеняла Таня. – В двадцатом веке?

– Вы врач? – спросил фельдшер.

Таня благоразумно оставила его вопрос без ответа. Не говорить же ему, что она не только не врач, а даже не студентка медвуза, провалившаяся абитуриентка.

– Коллега! – напустила Таня серьезный вид. – Я надеюсь на ваш огромный опыт. Признаться, я впервые вправляла плечо… в полевых, так сказать, условиях. Также, судя по крепитации и болезненным симптомам, я подозреваю переломы ребер. Вы не могли бы осмотреть пациента и сделать заключение?

– Пройдите, – показал фельдшер на дверь в стене. – Там процедурная.

Подавляя смех, Иван кашлял, от кашля у него ломило грудь. Поэтому Иван выглядел вполне пострадавшим от «катастрофы».

Фельдшер одобрил действия «коллеги», сделал Ивану гипсовую лангету на ключицу и плечо, широкими бинтами опоясал его грудь.

Подтвердил диагноз:

– Переломы без смишшения седьмого и восьмого ребёр.

– Хорошо бы ему лед приложить, – сказала Таня.

– Дык где ж его взять?

– Коллега, – протянула Таня руку фельдшеру для прощания, – вы работаете в неимоверно сложных условиях! Ни рентгена, ни льда. Спасибо вам огромное!

– Подушка! – ответил польщенный фельдшер.

– В каком смысле? – не поняла Таня.

– Кашлять больно, так наши мужики подушку к груди прижимают.

Выйдя из фельдшерско-акушерского пункта, Иван выглядел вполне прилично – как сбежавший из отделения травматологии алкоголик. Последнее уточнение – из-за багряно-фиолетового отека на пол-лица.

– Что такое крепитация? – спросил он Таню.

– Характерный хруст при переломах костей.

Иван решительно взял командование на себя:

– Если мы будем тащиться до Погорелова как мураши, то есть муравьи, приедем под утро. Проселочные дороги, к вашу сведению, не освещаются, возможность катастрофы увеличивается. После заката комары жалят пуще. Из леса выходят медведи и прочие волки. – Он подавил смешок, потому что испуганные девушки приняли его слова за чистую монету. – Посему: слушаться меня, не кудахтать. И молиться Богу. Тут все крещеные?

– Да!

Когда девушки говорили хором, он несколько раз слышал, звучало странно и щекотно.

– Моя мама была неустановленного вероисповедания, – сочла нужным признаться Маня.

– Ничего, – благодушно кивнул ей Ваня. – У нас тут много нехристей.

– Но мы можем как-то, в какой-то степени, каким-то образом тебе помочь? – спросила Таня.

– Можете. Рассказывайте про новости культуры. Давненько я не был в театрах и музеях.

Таня, Маня и Соня больше часа, безо всякого ерничанья, старательно рассказывали о премьерах в ленинградских театрах и выставках в музеях.

В настоящем театре Иван ни разу не был. Его знакомство с этим видом искусства ограничивалось выступлениями заезжих трупп на сцене сельского клуба. В музее он побывал один раз, когда их, учащихся шестого класса, повезли в Омск. Музей – это скука смертная. От последующих экскурсий он увиливал.

Про Ивана учителя говорили: «Способный, но ленится». Учился через пень-колоду, с «троечки» на «двоечку», подналег – «четверочки» замелькали в табеле.

Он с детства обладал внутренним упорством-знанием: что ему желается, а что, хоть кол на голове теши, – ертачится, не приемлет. Только затопал в девять месяцев, а уже кусался и вопил, когда его не пускали в самостоятельные передвижения. Только в два года заговорил, как бабушке Акулине выдал: «Ты зулба!» Журбой у них называли сварливых теток. У отца с матерью Иван был единственным ребенком, у бабки с дедом – любимым внуком. Но о том, что в нем души не чают, Иван мог только догадываться. Его строжили. В Сибири капризных детей называют уросливые. Из уросливой девки, если не строжить, вырастет плохая хозяйка. Из уросливого мальчишки – не хозяин, не труженик, а сплошное наказание.

Надо помогать по хозяйству и учиться в школе. Помогать – ладно, он же не нюхлый слабак. Однако назначать ему ежедневную работу следовало утром и «по пунктам». Этих «пунктов» могло быть хоть десяток – вычистить хлев, пригнать гусей, наколоть дров, наносить в дом, починить заплот, закидать сено… Дополнительные «пункты» – извините! Следовало утром говорить. Дай родным волю, будут с утра до вечера: подай, принеси, сделай. Времени на самое приятное: бег до спазмов в нутре летом, катушки – ледяные горки – мастерить зимой, прочие игры с пацанами… Времени не останется!

В школе была мука. Каждый урок – сорок пять минут каторги. Сидеть тихо, слушать, отвечать. Он чувствовал себя запеленатым невидимыми путами. Под ними все чесалось: уши, руки, ноги. Майданцев, что ты вертишься? Майданцев, повтори вопрос! Майданцев, почему ты под партой? Какая мышь убежала? Ты принес в школу мышь?! Ты опять сорвал урок! Дневник на стол! Двойка в четверти за поведение!

Родных поведение Ивана расстраивало, а его школьные успехи, оценки, никого, кроме деда Максима, не волновали.

Отец – колхозный бригадир, работал с утра до вечера, круглогодично. Уставал так, что руки вибрировали, когда вечером за стол садился ужинать. Мама – доярка, в пять утра уже надо быть на ферме, последняя дойка в восемь вечера. Свое хозяйство: корова, овцы, куры, двадцать соток картофеля и огорода с зеленями – все на маме. Бабка Акулина, свекровь, тихую добрую маму гнобила, но исподтишка, в отсутствие отца и деда, сыпала упреками и бранью. Мама плакала и никогда не жаловалась.

В четырнадцать лет Иван заявил бабке:

– Еще раз маму обидишь – я тебе… тебе…