Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

Я полностью доверяла ему. Он мог сделать меня звездой.

Предложение поступило незадолго до окончания съемок. Я сидела в своей гримуборной – на самом деле, скорее, в гримкладовке, настолько она была мала, – когда у двери появился фон Штернберг.

– «Парамаунт» хочет заключить с вами контракт на два фильма, – с глумливой ухмылкой протянул он. – Крысы заслали шпионов на мою съемочную площадку. Они телеграфировали в Голливуд, что вы будете сенсацией, соперницей Гарбо. – Он вгляделся в меня. – Полагаю, вы не откажетесь. От идеи сместить ее у вас должны фанфары в ушах греметь.

– С каких это пор Гарбо стала моей соперницей? – спросила я, отказываясь заглатывать приманку, хотя на самом деле мне хотелось кричать от радости. – Но разумеется, я приму предложение, если вы будете моим режиссером.

Фон Штернберг хмыкнул, изобразив равнодушие, хотя мог испытывать любые чувства, кроме этого.

– Я могу спросить. Мне в любом случае придется вернуться в этот жалкий городишко, и пока у меня ничего нового на очереди. Почему бы нет?

Агенты «Парамаунт» в Берлине составили мой контракт. «УФА» подняла шум. У меня было подписано соглашение с ними. Чтобы отпустить меня, они требовали от «Парамаунт» выплаты за досрочный разрыв договора. Фон Штернберг не участвовал в переговорах. Срок, отведенный на съемки, истекал, бюджет был превышен, а график нарушен. Режиссер уехал в Америку до завершения монтажа. Яннингс пребывал в ужасе. Я – нет. Магия фон Штернберга была растрачена и запечатлена на уложенных в коробки пленках. Наш режиссер измотал сам себя.

«Голубой ангел» уже наскучил ему.

Пока команда редакторов пререкалась, какие катушки представить в качестве окончательной версии цензорам, я упаковала чемоданы и покинула съемки. Этот мир, составлявший самую суть моего бытия, где я дала жизнь женщине, которая определит мое будущее, теперь опустел, и эхо тирании постепенно умолкало.

Осталось меньше месяца до премьеры и даты отплытия в Америку.

Белое платье. Белая норка. Платиновые мех и волосы. Браслеты с изумрудами и в комплект к ним ожерелье вроде того, каким я восхищалась много лет назад, – подарки от дяди Вилли, чтобы отпраздновать мой успех.

Изумруды, конечно, были искусственные, но это не имело значения. На финальный поклон я вышла, как новоиспеченная богиня, с огромным букетом роз. Публика неистовствовала, я купалась в аплодисментах и ликующих криках одобрения. Заметил ли кто-нибудь веточку фиалок, приколотую к груди напротив ложбинки в качестве пародии на бутоньерку? Если и заметили, никто не заострил на этом внимания. Никому не было дела.

«Голубой ангел» стал хитом.

Мы пренебрегли цензурой, которая уже пресмыкалась перед моральными ограничениями, возведенными нацистами против декаданса. Однако нервная «УФА» наложила музыку Бетховена на чудовищную в своей молчаливости сцену ухода Рата, хотя ничто в картине даже отдаленно не напоминало классику. Режиссер пришел бы в ярость, узнав об этом, но то была незначительная уступка в деле, которое во всем остальном обещало быть крайне успешным.

Внезапно мое имя появилось всюду. Не успела я покинуть «Глория-Палас» на Курфюрстендамм, бульваре моих ранних надежд и разочарований, как «УФА» уже умоляла меня остаться и подписать новый контракт с ними на любую сумму, какую я потребую.

– И упустить возможность встречи с Гарбо? – сказала я, ослепляемая вспышками фотокамер и атакуемая поклонниками, желающими получить автограф. Они теснились вдоль ограждений, которые отделяли толпу от ожидавшей новую звезду машины.

Меня отвезли в дом дяди Вилли, где была устроена праздничная вечеринка. Руди на нее не пришел. Новая работа вынудила его уехать в Мюнхен на съемки. Он прислал мне поздравительную телеграмму, а вместо него прибыла Тамара, очень симпатичная в розовом атласном платье, и привезла с собой недовольную сонную Хайдеде с огромным бантом, прицепленным к кудряшкам, – мамина работа. Я тут же сдернула бант: это украшение напоминало мне о школьных годах в Шёнеберге.

– Мы расстанемся всего на шесть месяцев, – сказала я дочери, взяв ее за подбородок. – Знаю, моя дорогая, ты будешь скучать по мне, но я вернусь очень быстро, не успеешь оглянуться.

– Я не буду скучать по тебе, – резко ответила она. – Мама говорит, ты уезжаешь, чтобы ублажать гнома с манией величия.

Услышав такие слова из уст шестилетней девочки, я оторопела, а она между тем отвернулась и зарылась лицом в Тамарину юбку.

– Она устала, – сказала Тамара. – Я сегодня ходила на кастинг, так что Йозефина взяла ее с собой на работу, и вот… – Она вздохнула. – Мне очень жаль. Этого больше не повторится.

Я была расстроена тем, что Хайдеде повторяет за моей матерью ее ядовитые речи, и вдруг моя радость по поводу премьеры и приглашения в Голливуд затуманилась сомнением: а правильно ли я поступаю, оставляя ребенка и всю семью ради отъезда в чужую страну?

– Вероятно, мне стоит остаться, – сказала я. – «УФА» хочет удержать меня. Я могу работать и здесь.

Тамара покачала головой:

– Вы должны ехать. Как вы можете не поехать? Голливуд – ваше место. Там фон Штернберг, он о вас позаботится.

Я не была в этом уверена. Он позаботится о моей карьере, но не о моем благополучии. Вдруг его отъезд до выпуска картины показался мне зловещим предзнаменованием.

– Просто нервы перед дорогой, – успокаивала меня Тамара. – Вам станет легче, как только вы окажетесь на корабле. И вы не должны беспокоиться. Я здесь. Я буду заботиться о Хайдеде, как о своей дочери. Вы знаете, как мы с Руди любим ее.

– Да, – слабо улыбнулась я.

Это мне было известно, однако, хотя и обнадеженная, я все равно не обрела абсолютной уверенности. Ребенок рос без меня, как и предупреждала моя мать. Я наклонилась поцеловать Хайдеде, та отказывалась прощаться. Когда я проводила Тамару с моей дочерью к машине, которую заказала, чтобы их отвезли домой, на меня навалилась усталость. Настроения праздновать не было.

Чемоданы, набитые новыми нарядами, купленными студией для моей поездки, были уже погружены на корабль. В полночь мне предстояло сесть в последний поезд, который шел до пристани в Бремерхафене, а потом провести пять дней на судне, пересекая океан. Надеясь незаметно проскользнуть наверх, чтобы переодеться и снять макияж, я прошла через гостиную, но тут ко мне подскочила Жоли. Она была навеселе от шампанского, глаза ее сияли.

– Я это знала! Как только я тебя увидела, сразу сказала Вилли: она всех нас удивит.

Вдруг я вспомнила:

– Я же должна вам деньги. И лисий воротник.

Запустив руку в обшитую бисером сумочку, я вытащила оттуда горсть марок. Не считая мелочи на трамвай, я не носила при себе больше денег, чем намеревалась потратить.