Безумные русские ученые. Беспощадная наука со смыслом - Евгений Жаринов

Такое вступление сразу же приковало к себе наше внимание, и внимание это не оставляло нас до конца лекции, продолжавшейся почти два часа. Речь Константина Эдуардовича была лишена какой-либо аффектации; она была проста, достаточно стройна и необычайно спокойна. Казалось, он говорил со своим другом, вдали от людей, с глазу на глаз. Слова он употреблял образные, доходчивые, примешивая к ним калужские провинциализмы, избегал иностранных терминов. После сухих, казенных уроков его речь показалась яркой, живой, подобной букету полевых цветов.

Он рассказывал о замечательных вещах, к которым ни одно сердце, ни один ум не могли быть равнодушны: о смелой мечте улететь за пределы Земли и населить просторы Вселенной, о мечте, которая может на основании данных науки перейти в действительность. Свою лекцию Циолковский окончил под дружные аплодисменты всего класса. Все были в восхищении от смелости его идей и восторженно приняли предложение помогать ему впоследствии, когда мы будем учеными, инженерами или деятелями на других поприщах. Для осуществления его грандиозного проекта необходимо содействие всех просвещенных людей, всего общества. Старый изобретатель польстил нам, юнцам, говоря, что без нашей помощи он бессилен».

Но, скорее всего, в реальности на приглашение Циолковского отреагировал лишь сам юный Чижевский. Во всяком случае не каждый из молодых учащихся реального училища города Калуги смог пойти против общего мнения, что Циолковский – это чудак и городской сумасшедший, чьи завиральные идеи ничего не принесли ему в жизни: ни богатства, ни славы, ни элементарного достатка: «Его замыслы никак не подходили к «фону» калужской жизни. Местные обыватели не жаловали его, и особенно за «ракетные идеи». А идеи рвались в жизнь – их нужно было публиковать! Я помню, как в окнах аптекарского магазина П.П. Каннинга, что был в Калуге в Никитском переулке, по нескольку месяцев стояло объявление такого рода: «Здесь принимают взносы для публикации научных трудов К.Э. Циолковского». Увы, мало было таких, кто считал нужным внести П.П. Каннингу рубль ради обнародования трудов К.Э. Циолковского». Однажды пороховая ракета Циолковского попала прямо в слуховое окно на чердаке дома одного купца и там разорвалась. Наблюдавший за полетом ракеты ученый бегом бросился тушить возможный пожар и разбудил весь дом. Поднялся страшный шум, все побежали на чердак, но ракета уже погасла, не причинив никому никакого вреда.

Константина Эдуардовича же за это угостили бранью, облили тухлой водой из пожарной бочки и так вытолкали, что он камнем вылетел на улицу.

Он был глух, беден, еле-еле сводил концы с концами. И не он один, а с семьей, которую он ничем не мог согреть, кроме слов утешения и веры в свое будущее. «Прав я или не прав, – говорил Константин Эдуардович в минуты отчаяния. – Я – эгоист, я не умею зарабатывать деньги, я народил семью неудачников, таких же, как я сам, дети болеют… Но отказаться от дела всей жизни я не могу, не имею морального права».

Чтобы откликнуться на призыв такого неудачника, как Циолковский, юному Чижевскому нужно было пойти наперекор общественному мнению. Юноша увидел в чудаке-самоучке своего брата мечтателя и получил от этого мечтателя, что называется, «мандат неба», получил важное подтверждение того, что и мысли обладают материальной силой, что есть люди взрослые, пожившие, но которые несмотря ни на что не изменили своим идеалам даже на склоне лет. И вот как трогательно А.Л. Чижевский описывает свой первый приход к Циолковскому. Можно сказать, произошло столкновение двух планет, двух Миров, и идея «русского космизма» получила новый импульс, новое ускорение. Приведём подробнее описание этого первого контакта, состоявшегося между Чудаком-Учителем и вдохновенным мечтателем Учеником. Из таких контактов, свершающихся по чьей-то очень высокой воле, и состоит жизнь человека, определяющаяся не прожитым бесцельно временем, а событиями, значение которых человек способен осознать лишь позднее. Вот это описание «контакта высшей степени», данное самим А.Л. Чижевским: «В ближайшее же воскресение я направился к Константину Эдуардовичу.

Коровинская улица была одной из захудалых в Калуге. Она лежала далеко от центра города и была крайне неудобна для передвижения осенью, зимой и весной, ибо шла по самой круче высокого гористого берега Оки.

Когда извозчик подъехал по Загородносадской (ныне Пушкинской) улице, он остановился и переспросил номер дома. На мой ответ: «69, Циолковский» он заявил, что дом этот находится в самом низу и что по таким кручам не проедешь. Он осторожно спустился вниз по каким-то отлогим переулкам, проехал по проселку по самой окраине города и неожиданно остановился у самого крайнего, уже довольно ветхого домика с мезонином. На столбе у ворот красовалась доска с номером дома и фамилией владельца. Калуга со своими многочисленными церквами и уже заледеневшими садами была наверху, живописно разбросавшись на горе. Внизу, шагах в ста от дома, текла еще по-весеннему полноводная Ока. Слева темнел знаменитый калужский бор – место прогулок молодежи. А за рекой среди зелени вилась дорога. Прямо на холме расположились сады, парки, дачи и церковь.

Я подошел к дому, наступил на огромный желтый камень, приваленный к двери вместо ступеньки, и дернул за висящую металлическую проволоку. Наверху раздался дребезжащий звон. Дверь открыл сам Константин Эдуардович, он был в длинной холщовой русской рубашке, подвязанной тонким ремешком. Я поспешил отрекомендоваться.

– Очень рад! Очень рад! Пожалуйста, ко мне наверх, – сказал он и указал на узкую лестницу, ведущую в мезонин. Лестница была неудобной и темной, с высокими ступенями. Они вели прямо в комнату, которая служила изобретателю и спальней, и библиотекой, и кабинетом, а в зимнее время и мастерской. Это была сравнительно небольшая комната, называемая «светелкой», с невысоким потолком и двумя окнами, выходящими на речные просторы. У одной стены стояла простая, опрятно постланная кровать, у другой, между окнами, – письменный стол, заваленный книжками, чертежами и рукописями; у третьей – столярный станок с большим количеством столярных и слесарных инструментов. Константин Эдуардович все умел делать сам. Одна стена была аккуратно увешана металлическими моделями дирижабля его конструкции и схематическими выкройками деталей обшивки дирижабля из белой жести. Два мягких кресла, обитые бордовым плюшем, и один венский стул дополняли скромную меблировку комнаты. Когда мы сели, я поторопился напомнить Константину Эдуардовичу о его лекции в реальном училище, о его приглашении и извинился, что рискнул побеспокоить его.

– Нет, помилуйте, – сказал он, – я очень рад вашему приходу, молодой человек. Во-первых, сегодня воскресенье, мой приемный день, – и он слегка улыбнулся, – а во-вторых, моими работами мало кто здесь интересуется и посещениями меня не избаловали.

Мы разговорились».

Давайте внимательно вчитаемся в эти воспоминания. В них всё непросто. Во-первых, дом Учителя находился в самой захудалой части Калуги. Молодой человек из приличной семьи рисковал своей репутацией, что немаловажно в мире, где властвуют «приличия», этот злой провинциальный закон духовного диктата. Напомним, это мир провинциальный, мир очень узких интересов, в котором чудачества не просто не приветствуются, а вызывают настоящую агрессию.