Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

– Проси голосом! – приказывает Чиф.

– Гам, – немедленно отвечает Джек.

– Громче, не слышу!

– Гам, гам…

– Еще громче!

Джек начинает оглушительно лаять, дрожа от нетерпения. И что это за манера издеваться над бедной и голодной собакой!

Наконец Чиф слышит собачью просьбу, и в пасть Джеку летит вкусный кусочек, который он ловко ловит на лету. Пустое собачье брюхо так настойчиво просит еды, что Джек посылает туда полученный кусок, даже не разжевывая его, и вновь машет перед Чифом передними лапами и, уже не ожидая приказания, просит голосом. Чиф бросает ему еще несколько кусочков, но затем гонит его от себя:

– Ну, хватит с тебя… Иди теперь к Шнакенбургу.

К артиллерийскому офицеру Шнакенбургу Джеку идти не хочется, ибо он отлично знает, что этот заставит его просить голосом до хрипоты, а потом начнет кормить одними хлебными шариками. Поэтому, отойдя от Чифа, он предпочитает задержаться перед доктором Меркушевым. С доктором у него особенно интимные отношения. Нежные к нему чувства Джека объясняются не только тем, что доктор берет его с собой, когда идет пешком в Канею или, взгромоздившись на осла, отправляется в горную экскурсию на Малаксу. Их дружба зародилась на почве профессиональной деятельности доктора, с которой Джеку как-то пришлось познакомиться близко.

Дело было так.

В одно чудесное весеннее утро, когда не знаешь, чем больше любоваться – бездонной ли голубизной безоблачного неба, или густой синевой тихого моря; когда воздух чист и прозрачен, так что на самой вершине горы Малакса, стеной поднимающейся над Судской бухтой, можно видеть человечков, а на далеком островке при входе в бухту различить поднятые над старой крепостцой флаги держав покровительниц острова Крита, когда легкий и прохладный береговой бриз доносит опьяняющие ароматы цветущих деревьев; когда хрустальность воздуха такова, что полный страстной неги крик осла в турецкой деревушке Тузла, в трех верстах от Суды, слышен на юте «Хивинца» так, точно осел кричит на баке, а в кают-компании можно слышать, как на английском крейсере «Диана» кого-то звучно ругает старший офицер Кенди, – в такое именно утро ревизор собрался ехать в Канею. Нужно было в афинском банке снять с аккредитива некую сумму для уплаты господам офицерам морского довольствия.

Офицеры «Хивинца» по издавна заведенной традиции почти не пользовались судовыми шлюпками, а нанимали помесячно «калимерку» – мореходную греческую шлюпку, с большим косым парусом, которой с неподражаемым искусством управлял ее хозяин, грек Ставро. Шлюпка стояла у нашей пристани, и если кому-нибудь из офицеров нужно было ехать на берег, то на ноке реи канонерки поднимался условный флажок – «глаголь». Ставро поднимал свой парус или, если был штиль, садился на весла и шел к кораблю.

Так и в описываемое утро ревизор приказал вызвать калимерку. Садясь через несколько минут в пришедшую шлюпку, он увидел, что еще раньше него туда забрался Джек и уселся на свое обычное место, на баке.

– Ну вот и отлично, – сказал ревизор, – пойдем с тобой, Джекуля, в Канею, а оттуда приедем на извозчике. Отваливай, Ставро!

Он взял у грека румпель. Шлюпочник оттолкнул нос шлюпки и сел на шкот. Огромный, косой парус набрал ветра, и, красиво вздувшись, чуть накренил шлюпку. За кормой зажурчала вода, и калимерка направилась к берегу.

Джек сидел на полубаке, не отрывая взора от берега и жадно втягивая носом береговые ароматы. По мере приближения к берегу нетерпение его возрастало. Сажен за пятьдесят он начал уже повизгивать, а еще немного, и, не выдержав, он прыгнул за борт и поплыл. Это он делал всегда, когда шлюпка двигалась медленно, идя на веслах, или под парусом при слабом ветре. На берег он вышел раньше ревизора, и, пока тот приставал к пристани, успел трижды поднять ножку на прибрежные деревья и обнюхать немало интересных предметов.

Ревизор свистнул Джека и зашагал по единственной судской улице, она же и шоссе, ведущей в Канею. Джек бежал впереди, заглядывая в калитки попутных домишек, и от времени до времени оставляя на заборах свои собачьи визитные карточки. На разветвлении дорог, где от шоссе, вправо, отходила дорога в деревню Тузла, им попалась по пути большая процессия; это была пышная собачья свадьба. За маленькой, с облезшей шерстью неопределенного цвета собачонкой, семенившей с уныло-печальным видом кроткой жертвы, короткими лапками, бежали, высунув языки, женихи и гости, самых разнообразных величин, мастей и пород. Появление на свадьбе без приглашения отнюдь не противоречит хорошему собачьему тону, и Джек немедленно пристал к веселому обществу.

– Джек, назад, там тебе морду набьют! – крикнул ему ревизор.

Но напрасно. Соблазн был слишком велик, и Джек не обратил внимания на дружественное предупреждение ревизора, который увидел, как он затесался в самую гущу женихов, и процессия скрылась за поворотом дороги.

Ревизор продолжал путь в одиночестве.

В тот день Джек пропадал до самого вечера. Когда солнце опускалось за лилово-багровым облаком, вытянувшемся на далеком горизонте, в ущельях Малаксы закурились туманы, и муэдзин с минарета крошечной мечети деревушки Тузла кричал в затихшем воздухе монотонным голосом – «Ля илляхи, иль Аллах…» – призывая правоверных к вечерней молитве, Ставро привез с берега Джека. Но, Боже, в каком виде! Ему в Тузле не только набили морду, как предсказывал ревизор, но буквально не оставили на его теле живого места: шерсть во многих местах висела клоками, уши, с запекшейся на них кровью, были прокушены в нескольких местах; поднимаясь по трапу, он сильно прихрамывал на левую переднюю лапку.

Вот при каких обстоятельствах попал Джек впервые в лазарет и близко познакомился с профессией Валерия Аполлинариевича Меркушева. Там были обмыты его многочисленные раны и смазаны чем-то жгучим и пахучим. Джек перенес операцию покорно и стоически.

– Придешь завтра утром на амбулаторный прием, на перевязку, негодяй и бродяга, – строго сказал ему доктор, отпуская его спать.

Этих слов он не понял, и поэтому когда на другой день в 7 часов утра раздался какой-то неведомый ему сигнал, он не обратил на него никакого внимания. Но вскоре после сигнала, откуда-то из-под полубака, крикнули:

– Джек, в лазарет, к доктору! Джек, сюда!

Джек поднялся и заковылял на зов, недоумевая, зачем его зовут. Обходя лужи и избегая попасть под струю забортной воды из брандспойта, ибо утренняя приборка была в полном разгаре, он пошел за звавшим его санитаром и вновь очутился в лазарете. Там его снова осмотрел доктор, а фельдшер, вооружившись ножницами, обстриг шерсть вокруг его ран и вновь смазал вонючей, щипающей жидкостью. Это он прекрасно придумал – обстричь на болячках шерсть, ибо после этого их гораздо легче стало зализывать языком. Джек в благодарность лизнул фельдшерскую руку.

На второй день Джека пришлось звать снова на перевязку, но на третий он, услышав знакомый ему уже сигнал, сам поплелся в лазарет, не ожидая приглашения.

Так продолжалось с неделю.