Покоритель орнамента - Максим Гуреев

Из его рта шел пар.

Павлов запихивал в рот беляш и запивал его кофейным напитком.

Другой же беляш он заворачивал в газету и прятал в карман куртки.

Вытирал пот со лба, щерился.

На подоконнике забегаловки стоял трехпрограммный громкоговоритель «Маяк-202». Продавщица беляшей слушала прогноз погоды и думала, что если на острове зарядили дожди, то это надолго, недели на полторы, пока окончательно не смоет с раскачивающихся под порывами ветра ветвей пожухлую, резко пахнущую горечью листву и она не покроет пепельного цвета ледниковые валуны, не заклеит их полностью. Потом же, когда дожди перестанут, можно будет выйти во двор и здесь на веревке развесить сушиться белье, что будет хлопать на ветру по ночам, не давая тем самым спать.

Хлопки, как выстрелы расстрельной команды на Кондострове, как раскаты далекого грома, как глухие удары волн о дебаркадер.

Может быть, именно по этой причине сон на острове оказывался значительно более тягостным, нежели на материке, и как следствие – более чутким, более подверженным разного рода примышлениям. При этом из него не так-то просто было выбраться, находясь одновременно и на поверхности, и под толщей воды, той самой, что гулко и однообразно билась о дубовые сваи причала и дебаркадер.

Сон как будто наливает ноги и затылок свинцом, придавливает к деревянному свежевыкрашенному полу, кровати ли, свивает из разрозненных воспоминаний сеть, ячейки которой составляют целую колонию, целый витраж из цветных слайдов.

На просвет же пленка оказывалась листовой слюдой, которую раньше в монастыре применяли вместо стекол на окнах, а также в выносных фонарях, которые использовали во время Крестного хода к Святому озеру.

Впервые на Соловках я оказался в июле 1997 года. Тогда меня поселили в бывшем святительском корпусе, где в 20-х годах находилась так называемая шестая лагерная сторожевая рота, состоявшая в основном из инвалидов и престарелых священников, которые охраняли почту, вещевые и продовольственные склады. Рассказывали, что среди насельников роты был безногий монах, благообразный, обстриженный под бобрик старик, в прошлом врач-психиатр Серафим Молодцов, его перевели на остров из Петроминского лагеря на Унских Рогах. Серафим жил рядом с каптеркой под лестницей, так как сам подниматься по ступеням он не мог, а всякий раз его затаскивать наверх, чтобы потом спускать вниз, было некому. Кто-то из заключенных соорудил для него из найденного на помойке детского трехколесного велосипеда коляску, на которой Молодцов довольно ловко перемещался по монастырскому двору, а впоследствии даже и развозил по поселку корреспонденцию и местную прессу.

Однако летом 29-го года Молодцова неожиданно этапировали в штрафизолятор на Секирной горе.

О том, почему это произошло, оставалось лишь строить догадки.

Согласно одной из них причиной этого этапа стали события, связанные с посещением острова Максимом Горьким, которого привезли на Соловки, дабы показать ему, как НКВД перевоспитывает местных заключенных.

«Буревестник пролетарской революции» был задумчив и сумрачен, он прекрасно понимал, какая работа была проведена лагерным начальством перед его приездом, и потому старался не смотреть туда, куда ему не советовали смотреть. Часть заключенных тогда перевели на дальние командировки, часть заперли в монастырских корпусах и бараках и запретили подходить к окнам. Молодцова же закрыли в каптерке, но он каким-то образом выбрался и, когда Алексей Максимович проходил мимо шестой роты, неожиданно выкатился перед ним и запел:

Богородице Дево, радуйся,

Благодатная Марие, Господь с Тобою.

Подбежавшие охранники тут же повалили Молодцова на землю, но Горький оттолкнул их, наклонился к Серафиму и допел молитву до конца:

Благословенна Ты в женах,

И благословен плод чрева Твоего,

яко Спаса родила

еси душ наших.

Аминь.

Закашлялся, из глаз его полились слезы, присел на угодливо поднесенный стул, сгорбился, извлек из кармана пиджака носовой платок и принялся вытирать им лицо.

Не разглядеть лиц охранников под лакированным целлулоидом козырьков.

Не разглядеть и лиц заключенных, потому что им приказали отвернуться и не смотреть, как «буревестник» плачет.

В наступившей тишине разносятся только рокочущие перекаты горловых спазмов и невнятное, отчасти бредовое старческое бормотание.

А ведь всего-то и хотел рассказать Молодцов Алексею Максимовичу, как отморозил себе обе ноги, проведя весь день на погрузке леса в Унской топи, как их отнял лагерный врач по фамилии Смышляев, как потом чуть не умер от заражения крови, но выкарабкался, выжил и после расформирования Пертоминских лагерей был переведен на Соловки. Потом еще хотел рассказать, что сейчас на специально сооруженной из детского трехколесного велосипеда коляске развозит по поселку почту. Но ничего этого не рассказал, не успел, потому как в уста его вошла молитва, что бывает довольно часто с блаженными, юродивыми Христа ради, и это уже не он запел «Богородице Дево, радуйся». Нет, не он! Совсем не он!

– А кто же тогда? – Горький нахмурился и задвигал усами, как у Фридриха Ницше.

– Не ведаю, ей-богу, не ведаю!

– Врешь, поповская твоя морда! Врешь! Но ты у меня заговоришь, сволочь! – Следователь встал из-за стола, неспешно подошел к безногому, придурковато улыбнулся, сгреб со стола чернильницу и со всей силы ударил ею ему в лицо.

Весь перемазался чернилами Алексей Максимович, когда записал в блокноте: «Особенно хорошо видишь весь остров с горы Секирной – огромный пласт густой зелени, и в нее вставлены синеватые зеркала маленьких озер; таких зеркал несколько сот, в их спокойно застывшей прозрачной воде отражены деревья вершинами вниз, а вокруг распростерлось и дышит серое море».

Убрал блокнот в карман пиджака, где в глубокой, пропахшей табаком норе уже лежал насквозь вымокший носовой платок.

Сразу после отъезда Горького Серафима Молодцова перевели в штрафизолятор на Секирной горе, откуда он уже не вернулся. Ходили слухи, что там надзиратели затащили его на верхний марш стометровой лестницы и столкнули вниз. Просто им хотелось похохотать, понаблюдать за тем, как он будет падать, выписывая при этом немыслимые кульбиты, столь напоминающие изуверский орнамент с известного лубочного изображения расправы воеводы Ивана Мещеринова над участниками Соловецкого восстания 1668–1676 годов.

Старцев подвешивают на крюке за ребра.

Старцев погружают в чан с кипящей смолой.

Старцам отрывают бороды.

Старцев топят в морской пучине.

Старцев подвешивают за ноги головой вниз.

Старцев отдают на съедение диким зверям.

Старцев секут палашами.

Старцев заряжают в пушку и стреляют ими в сторону города Кемь.

Старцев сталкивают на санях-волокушах с высокой горы, именуемой Гаваффой до самого неба, Голгофой ли, что, кажется, отделяет их небытие от мучительного бытия, потому как все здесь вершится по воле лесного царя Берендея.