Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Для Гюго после года унизительных мук эта любовь была возрождением. Сначала ему было страшно завести себе любовницу, проводить у нее ночи, – ведь он был поэт домашнего очага и семьи. Потом он стал гордиться этой связью. Он говорил о своей победе всем и каждому, даже Сент-Бёву, и тот насмешничал: «Гюго выставляет себя передо мной человеком, у которого только один недостаток – слишком большое увлечение женщинами. Он заявляет, что нисколько не думает о славе. А ведь у нас, у каждого, всегда есть два недостатка: в одном мы признаемся, другой скрываем…» Разумеется, весь Париж толковал об этом приключении, и некоторые благочестивые друзья, например Виктор Пави, тревожились. Но Гюго хотелось верить, что такое большое счастье не может быть преступным.

Виктор Гюго – Виктору Пави: «Я никогда не совершал столько грехов, как в этом году, и никогда не был лучше, чем сейчас. Право, я стал гораздо лучше, чем во времена моей непорочности, о которой вы сожалеете. Прежде я был непорочен, зато теперь снисходителен к людям. Это большой прогресс, ей-богу. Рядом со мною – моя добрая, дорогая подруга, ангел, который это тоже знает, вы ее почитаете так же, как я, а она меня прощает и любит…»

Этим ангелом всепрощения оказалась Адель. По правде сказать, ангельское милосердие давалось ей легко. Как ей было не простить? Раз она не желала больше быть его женой, могла ли она требовать от мужа супружеской верности? К тому же семейная жизнь продолжалась. Дидина писала Луизе Бертен: «Миленькая Луиза, как давно я тебя не видела!.. Тетечка Жюли (Фуше) приехала из монастыря… Тото и Деде остригли… Жюли говорит, что она не любит узурпаторов; она ненавидит Луи-Филиппа». А грешник Гюго делает приписку: «Простите мне, мадемуазель Луиза, что я воспользовался пустым местечком, которое мне оставила Кукла… А в несчастном нашем Париже по-прежнему очень скучно. Право, пожалеть можно о том лете, когда были бунты, и о том лете, когда была холера… Я целые дни роюсь в своем старом хламе, разыскиваю, из чего можно составить два тома „Литературной смеси“ (весьма смешанной)… По вечерам мы с женой ходим прогуляться по берегу реки в сторону Рапе…» Идиллическая картина. Семейство в духе Грёза.

Когда Адель, как и каждое лето, уехала с детьми в усадьбу Рош, в долину Бьевры отправился и Сент-Бёв и бродил в окрестностях. «Раз благородный твой супруг похищен Фриной», – писал он в стихотворении, смело посвященном Адели,

Лишь только Гюго уезжал из Бьевры в Париж, Адель совершала пешие прогулки, встречалась на дороге с Сент-Бёвом, который нанял на лето экипаж, и они были счастливы, насколько могли. Но их любовь с самой ее зари была сумеречной. «Она сливается, – писал Сент-Бёв госпоже Гюго, – с тускнеющими, вечерними тонами света в тех церквах, куда мы с вами ходим… Любви этой привычна скорбь в самый разгар счастья. Я всегда был наделен малой способностью надеяться; я всегда чувствовал отсутствие чего-либо, чувствовал помехи во всем решительно; мне всегда немножко недоставало солнца даже в погожую пору…»

Тем временем Виктор Гюго в Париже привел Жюльетту в квартиру на Королевской площади, и на следующий день она написала ему:

Искреннее самоуничижение. На свою беду, Жюльетта некогда стала куртизанкой и, видя в мужчинах только цинизм и животное чувство, считала в простоте душевной вполне естественным требовать хотя бы роскоши от какого-нибудь князя Демидова и ему подобных. Но вот она полюбила требовательного повелителя, презиравшего всякую продажность, не допускавшего и мысли о дележе и так страдавшего из-за своей ревности, что он должен был искать уверенности. Он любил Жюльетту любовью «полной, глубокой, нежной, пламенной, неистощимой» и поэтому хотел, чтоб она была не только красива, но и чиста. А у нее было лишь одно средство существования – богатые покровители; в театре она зарабатывала очень мало, на иждивении у нее была дочь Клер. При всей своей любви она не могла решиться перевернуть свою жизнь. Она только что переехала в прекрасную квартиру на улице Эшикье; несомненно, она продолжала принимать у себя того, кто окружил ее роскошью, – дикаря Демидова и ему подобных. Но за это Виктор Гюго обращался с нею не лучше, чем Дидье с Марион Делорм, считал ее падшей женщиной. Бальзак посмеялся бы над ним. Но Гюго словно переживал в жизни одну из написанных им драм. Иногда, не стерпев «оскорбительных подозрений» (вполне законных), Жюльетта пыталась порвать с Гюго; она убегала, но снова возвращалась к своему грозному судье и обожаемому любовнику, умоляла его «возродить святой силой любви все хорошее и благородное, что было в ее душе».

Гюго готов был простить ее, если она порвет со своим прошлым. Она наконец покорилась и сразу стала очень бедной. В январе 1834 года она заложила в ломбард «четыре дюжины батистовых вышитых сорочек, три дюжины батистовых сорочек с кружевами, двадцать пять платьев, из которых два – декольтированных, тридцать нижних вышитых юбок, дюжину вышитых ночных кофт, двадцать три пеньюара, кашемировую накидку с оборками, шаль из индийского кашемира и так далее». Этот тщательно составленный жалкий перечень похож на опись имущества, оставшегося после смерти. Что ж, княгиня Негрони умерла, а Жюльетта Друэ боролась за то, чтобы выжить. Ее осаждали кредиторы, их визиты усиливали ревность Гюго. Жюльетте пришлось признаться ему в некоторой части своих бед, экономный буржуа возмутился; но романтический герой заявил, что возьмет ее долги на себя.