Проклятие Синь-камня: книжка о потерянной любви - Олег Шамонаев

уже взрослыми, а младшему Никифорке только лет десять исполнилось. Что делать — отправились все вместе в дорогу.

Уже в Козлове выяснилось, что этот самый старец взрослых не принимает, только детей. Дескать когда-то к нему под видом паломников заявились разбойники, чуть его не похитившие. С тех пор помогает с Господним благословением только малым ребяткам. Отправили Никифорку — не зря же приехали. Оказалось — взрослым можно смотреть издалека. К самому Савелию не пускали, но всё происходящее у монастырских стен было как на ладони. Наверное, монахи специально так сделали, чтобы родители не беспокоились за своих чад.

Вывели блаженного. Он выглядел необыкновенно дряхлым, лет семидесяти, не меньше. Высокий, но сгорбленный и хромой, в чёрной рясе и чёрном клобуке. И главное — совершенно слепой, с тёмной повязкой на глазах. И даже под этой тряпкой было видно, как изувечено его лицо. Мрачность в одежде вместе с всклоченной бородой делали его похожим на какую-то неопрятную кляксу, хотя и пышущую невиданной силой.

Савелия вели под руки два послушника. Говорили, что он очень давно не творил никаких чудес, просто желал детям Божеских милостей. Тем не менее, страждущих получить от него благословление не убывало. Потому что слухи твердили: в молодости сей блаженный творил такие дела, что Синод, опасаясь, как бы народ не обрадовался чересчур сильно, поскорее заточил его в монастырь, и на всякий случай — ещё и ослепил. В общем чудотворец он был знатный, только сейчас — немощный и потерянный.

Добравшись до детей, блаженный отпустил руки поводырей и начал двигаться вдоль юных паломников, тяжело опираясь на клюку. Каждому что-то говорил, осенял ребёнка крестным знамением и шёл дальше. Руки целовать себе не давал, громко (так, что слыхали и в толпе взрослых) приговаривая: «Поцелуйте лучше своих матерей». Так он добрёл до Никифорки. Добрёл и слегка запнулся. Послушники было бросились на помощь, но Савелий унял накатившую дрожь в ногах, перекрестил Засухина-младшего, и отправился дальше.

Захар мельком взглянул на матушку, полагая, что она, наконец-то, должна быть довольна. Но та стояла с распахнутыми, полными слёз глазами, а её подбородок беззвучно трясся. Рядом в голос рыдала какая-то чернобровая баба. «Женщины, — подумал земской служитель. — Никогда не поймёшь, когда они обрадуются, а когда впадут в истерику. И что здесь такого печального? Блаженный как блаженный — таких по нашим монастырям сотни».

Оказало ли то паломничество влияние на здоровье Никифорки? Сложно сказать, поскольку и до того он в общем-то не жаловался. Единственное, мальчик поначалу был очень маленьким — в десять лет ему давали дай бог шесть. А после благословения у святого отца принялся стремительно расти, и сейчас он на голову выше старших братьев. Но данное «чудо» могло оказаться простым совпадением. Хотя козловская поездка запала в душу всей семье. Приговорка про «блаженного Савелия» — именно оттуда, у всех братьев до сих пор такая традиция.

Матушка потом всё время интересовалась у бывавших в Козлове, как там немощный монах. Да только «чудотворец» вскоре отправился на небеса. Ну, а дальше о нём быстро забыли. Конечно, рассказывали какие-то байки в самом Козлове, в Пичаеве и ещё в нескольких сёлах. Но держать добрые дела в памяти, к сожалению, слишком тяжко для нашего люда. Мы больше по войнам, да по жестоким правителям.

* * *

— А знаешь ли ты, — не сдавался Харлам Григорьев, — Что у Савелия в нашем селе дщерь незаконнорожденная?

— Нет, никогда не слыхал, — искренне удивился Засухин. — Моя матушка чуть ли не житие этого блаженного составила, а про дочь не говорила. Сам то святой отец о ней знал?

— Говорят, ему сказали только перед смертью, и он в ответ пробурчал что-то вроде: «Дар не даст нам исчезнуть». Ты понимаешь, что это значит? Нет? Вот и я не понимаю. Совсем на старости, видимо, сдвинулся святоша.

— А как с дочерью получилось? — продолжал недоумевать Захар. — Он же блаженный, и тут вдруг — ребёнок в блуде.

— Так это с ним одна наша баба из Солчино согрешила чуть ли не сеновале, когда Савелий ещё парубком был. Прижила, а потом сразу замуж выскочила, а своему мужу ничего не объявила. Тот дочку долгое время своей считал.

— Может врёт баба? — никак не верил канцелярский. — Как вообще про то стало известно?

— Съездила эта крестьянка как-то в Козлов, увидала блаженного, да проболталась своим кумушкам. Дочка её к тому времени уже взрослая была. Вот, говорит, обманула я своего благоверного, и первый ребёнок у меня — не мужний, а от этого Савелия. Зачали мы дочку, дескать, в ту пору, когда монаха звали Мартином, и он ещё обет не принял.

— А благоверный чего? Простил? Или так и не прознал?

— Как же — не прознал… Кумушки до него в тот же вечер донесли. А он как взбесится, как схватит камень. Ну и прибил жену свою неверную насмерть. И сам в Сибирь арестантом отправился.

— Мне кажется, что сочинила всё ваша глупая баба. За то и поплатилась своей жизнью. А где сама эта якобы савельева дщерь? Уехала куда-то?

— Нет, до сих в Пичаеве, у неё самой девка уже выросла. Я почему всё знаю — у той зачатой с парубком на сеновале муж — мой родственник. Только мужа больше нет — упился до того, что руки на себя наложил. Просто проклятие какое-то над этим семейством. Тут они рядом, кстати, живут — в этом вот доме.

Харлам с Захаром вывернули из-за помойных куч на тропку, ведущую между заборов, и тут им навстречу вскочил крестьянин из бунтарей — с дикими глазами и копьём наперевес. Проводник Засухина исчез мгновенно. А вот тонбовский чинуша замешкался.

— А, канцелярское отродье. Так получай же, сволочь, — заорал копейщик и вонзил своё орудие под ребро неприятелю, тут же выдернул, и умчался прочь.

Земский служитель схватился за брюхо. Из него била кровь. Он как мог зажал рану и прилёг у изгороди. Жизнь утекала быстро. На небе запели серафимы. Вороны отовсюду собирались на пир. В голове мелькнули лица жены, детей, матушки:

— Прости, мама, я иду к тебе… Встречай, блаженный Савелий.

В какой-то дымке из-за ограды показалась незнакомая чернобровая девка:

— Дяденька, что это с вами? Да вы весь в крови. Дайте гляну…

Чернобровка склонилась над раненым и задрала на нём рубаху. Потом с пальцев незнакомки соскочило что-то вроде светящейся игры, быстро и аккуратно заштопавшей пробитое место. Вороны, громко и обиженно каркая, разлетелись. Серафимы смолкли. Дыра на брюхе больше не кровила. Рана ещё саднила, но терпимо. Девка