Круги в пустоте - Виталий Каплан

…И вот потому он ехал сейчас на восьмидесятом троллейбусе, и за окном сменяли друг друга попеременно бетонные коробки новостроек и бурые кубики гаражей… а рядом дышал пережаренным луком невоспитанный контролер, и надо же было что-то делать… Ужасно не хотелось обмахиваться корочкой, при том что корочка во внутреннем кармане лежала солидная, старшего следователя городской прокуратуры обижать, знаете ли, не стоит. Но Петрушко все медлил. И не только в режиме секретности дело, в конце концов, смешно думать, будто его сейчас пасут люди Магистра. Просто было противно. До чего же все-таки докатилась жизнь, если спасти от наглой скотины может лишь внушительная корочка, а удел обычного человека, не прокурора, не депутата, не банкира — трепетать и утираться. И заслониться сейчас корочкой, понимал Петрушко, означает лишний раз подтвердить эту систему. Внести свои полтора кирпича. Господи, до чего же стыдно!

— Ну так что, квитанции не будет? — вздохнул Виктор Михайлович, печально глядя на своего лучащегося наглостью оппонента. Совсем уж примитивный жулик, даже не догадался липовые бланки квитанций распечатать.

— А вот сейчас до отделения дойдем, козел, там тебе квитанцию выпишут… на лекарства, блин, — дохнул на него луком лже-контролер и, видя, что троллейбус притормаживает перед остановкой, решительно ухватил Петрушко за плечо. — Пойдем-пойдем, козлина.

— Господи, что творят-то! — охнула бабка сзади. Парень в джинсовке хмыкнул и уткнулся в глянцевый журнал.

Придется бить, расстроено понял Петрушко. Ясное дело, ничем иным, кроме «телесных повреждений» средней тяжести для него эта история не кончится. Но идти с контролером на улицу — и того хуже. Там, на просторе, можно и до сотрясения мозга доиграться, а здесь все кончится максимум на следующей остановке. Шансы свои Виктор Михайлович оценивал трезво. За долгие годы самбо изрядно подзабылось, а что не забылось, то старшему инженеру и не полагается знать, тем более применять. Впрочем, без регулярных тренировок и это бесполезно — тем более, против такого громилы, наверняка, тоже чему-то обученному. Давить их, этих бывших спортсменов…

Бить, однако, не пришлось. Едва лишь троллейбус плавно подкатил к безлюдной остановке и распахнул двери, со своего сиденья-лежанки поднялся хмурый бомж, недовольный тем, что криками прервали его сон. Как-то сразу оказавшись возле полковника с контролером, он двумя до черноты грязными пальцами ухватил последнего за воротник кожанки, приподнял над полом — и пушечным ударом босой, покрытой мелкими язвочками ноги направил громилу прямо в открытую дверь. Подобно ядру, тот пролетел несколько метров мимо остановки и от души врезался лбом в изящно опиравшуюся на львиные лапки чугунную урну.

Не обращая внимания на остолбеневших пассажиров, бомж неловко повернулся и направился через проход к своему койко-месту. Улегся, свернулся клубочком и захрапел. Теперь ничто не должно было потревожить его сон.

Здешний рассвет — не то что дома, на Земле. Митька, правда, не особый знаток, но все же в Хвостовке они иногда с отцом рыбачили на утренней зоре, есть с чем сравнить. Отец вытряхивал сонного и ворчащего Митьку из спальника, вел к костерку, где уже закипал котелок, а после кружки обжигающего, изумительно сладкого чая (это тебе не два домашних кусочка «белой смерти») ночное оцепенение сходило, все вокруг становилось огромным и интересным. Раньше всего пробуждались птицы — еще и звезды не успели побледнеть, еще Млечный Путь виден, а все окрестные кусты уже полны щелканья, трелей, свиста и скрежета. Митька не умел, подобно отцу, выделять из общего хора дрозда, иволгу, зяблика, но все равно птичьи разговоры грели сердце, намекали, что уже недолго, уже и зябкий воздух сделался тоньше, и небо на востоке, со стороны реки, уже не черное, а зеленовато-серое, и скоро, скоро расступятся пасущиеся у горизонта облака, пространство наполнится белым, туманным светом, а там и золотистый острый луч пробьет невидимую преграду — и птичий хор, ни миг утихнув, взорвется оглушающей, восторженной песней. И даже беспощадные комары, сообразив, что кончается время темной охоты, как-то незаметно слиняют.

Здесь было иначе. Во-первых — не трещали птицы, вместо них надрывались, наяривая свои песни, какие-то козявки. Цикады, наверное, решил Митька, хотя его грызли сомнения. Но в цикадах он все равно не разбирался, так что сравнить не мог. Во-вторых, все происходило гораздо быстрее, и как-то неравномерно. Вот уже заалела огненная полоска на востоке, а чужие звезды по-прежнему ярко, уверенно светятся над головой, и хотя уже почти все видно, но густые, черные тени протянулись во все концы, как ночью. И не было никакого тумана — сухой предутренний воздух прокатывался зябкими волнами, хватался за ноги ледяными пальцами, но Митька понимал, что не пройдет и пары часов, как все вокруг затопит привычная жара. Однако хорошо, что на нем хотя бы это самое млоэ. Достаточно теплая вещь, оказывается. От ночного холода защищает неплохо. Правда, выглядит похабно, дома бы кто в таком увидел — засмеяли бы, но тут ведь не дома.

Однако любоваться здешним восходом было некогда. Пора выводить лошадей, проверять упряжь, заново крепить седельные сумки. Кассар пока что расплачивался с трактирщиком и вот-вот должен был выйти. Митька успел уже убедиться, что тут не как дома в магазине — выбил чек и пошел себе, тут надо торговаться. Считается, не торгуешься — значит, презираешь хозяина, не желаешь снизойти до разговора. Интересно, это ко всем относится, или кассары платят не скупясь? Хм… Если вспомнить, как отчаянно торговался Харт-ла-Гир, покупая его на рабском рынке… Пожалуй, минут десять они еще с хозяином побазарят.

Однако кассар явился неожиданно быстро. По своему обыкновению, хмурый, всем недовольный. Заметил сквозь зубы, что в этом клоповнике дерут плату как в лучших столичных заведениях, а огримов мало, и в принципе, надо было давать не полтора огрима, а сразу в морду, но обстоятельства неподходящие.

Митька невинным тоном поинтересовался, как же это блистательный кассар не сумел сбить цену — и тут же взвизгнул, получив конской плетью по ногам. Больно было до слез, и красный след выступил.

— Это тебе, чтобы язык узелком завязал. Разболтался, тварь… Причем нашел же время и место. Ну, бери Уголька — и тронулись.

Харт-ла-Гир легко вскочил в седло Искры, и они двинулись прочь с постоялого двора. Впереди неспешным шагом ехал кассар, за ним плелся Митька, ведя под уздцы сонного Уголька. А справа выползал на небо огромный, лимонно-желтый блин солнца, готовый уже через час-другой раскалиться добела.

На душе было пасмурно. Митька уныло плелся вслед за хозяином, ноги гудели, острые камни больно впивались в ступни, а вдобавок ко всему безумно хотелось спать — на постоялом дворе так и не удалось вздремнуть, сперва полночи проговорили, потом ни свет ни заря выехали. И чего это кассару так неймется, ну что ему стоило подождать, отдохнуть… Сам ведь, наверное, тоже не железный дровосек, тем более, раненый. Все ему какая-то погоня чудится. Впрочем, ему виднее — все-таки явно мужик неглупый, знает тут все.

Неглупый — но ведь не поверил Митькиному рассказу про Землю. Спасибо, хоть не полез тут же драться. Все-таки выслушал. Впрочем, а Митька на его месте поверил бы? Ты тут всю жизнь живешь в дикости, в духов веришь, в богов, в плоскую землю и, наверное, в каких-нибудь держащих ее китов, в небесную твердь, к которой звезды гвоздиками приколочены… Как где-нибудь в древнем Египте или… ну какие еще страны в шестом классе по истории изучали? А тут какой-то нахальный пацан плетет небылицы про всякие иные миры, планеты, компьютеры, самолеты. Доисторический ум кассара и вместить такое не может. Значит, либо пацан мозгами повредился, либо баки забивает. В последнем случае всякий здешний кассар возьмется за плеть. Однако Харт-ла-Гир вел себя относительно мирно.