Башмаки на флагах - Борис Вячеславович Конофальский

у многих еще и короткая».

Они доехали до высокого холма за кузней, на северном выезде из Эшбахта, осмотрелись, нет ли кого, и, убедившись в безлюдности, прямо на холме закопали в глину тяжелый мешок с золотом. И поехали домой.

– Что молчишь? – спросил у Ёгана Волков.

– Чудно все. Чудно, что вас встретил, что теперь тут живу. Хорошо живу, но суетно, вечно с тревогой живу.

– Так хорошо или плохо, что встретил?

– Хорошо, конечно, хорошо, что встретил вас, господин.

– Больше господином меня не зови. Теперь говори мне «кавалер».

– Спасибо… кавалер.

Волков протянул ему руку. Ёган крепко жал ее. И Волков не сразу руку его отпускал, так и держали они рукопожатие свое – мужик и солдат. Два столпа, на которых стоит всякое государство, да и весь мир. А перед тем, как завершить рукопожатие, рыцарь сказал управляющему:

– Коли не вернусь, за бабами моими присмотри и за детьми, если родятся.

– Обещаю, господин… кавалер, – отвечал Ёган.

* * *

Волков вернулся совсем поздно, а госпожа Ланге не спит. Не хотелось ему этот разговор ночью затевать, но Бригитт словно чувствовала что-то. Сидела на перинах – волосы прекрасные под чепцом, тело прекрасное под простой рубахой.

– Отчего вы не спите? – спросил он.

– А куда вы с Ёганом ездили?

Трудно с такой жить: все видит, все замечает. Кавалер сел на кровать, стал снимать сапоги, но перед тем кинул на перину рядом с ней кошель.

– Что это? – Красавица сразу насторожилась, но к кошельку не притронулась.

– Завтра уезжаю.

Она только посмотрела на него зло, губы поджала.

– Карл войско выводит послезавтра, но я поеду пораньше, – объяснял он. – В Ланне дела есть.

Лучше бы этого он не говорил. Лицо красавицы тут же стало меняться: нос заострился, углы губ опустились, глаза оказались на мокром месте. Даже некрасивой стала. Но все молчала.

– Тут сто золотых… – продолжал Волков, стягивая второй сапог. – Это вам, если не вернусь. Вернусь, так заберу обратно, не тратьте. – Чуть подумав, он добавил: – Если не вернусь, с Ёганом дружите, человек он хороший.

И она вдруг потянула к нему свои руки в веснушках, их по весне по всему ее телу много. Стала гладить его по плечам и, тихо поскуливая, со слезами в голосе сказала, впервые, кажется, обращаясь к нему на «ты»:

– Не уезжай. Прошу…

А Волков взбесился: «Дура, чего скулишь, хоронишь раньше времени чего? Никогда меня не провожали бабьим воем, некому было, так всегда живым возвращался». Но злобу свою он подавил и отвечал ей сдержанно:

– Ремеслу я обучен воинскому, другого не знаю. Как иначе на хлеб нам зарабатывать?

– А поместье? – Бригитт уже рыдала в голос. – С поместья жить будем.

– Поместье едва четверть наших трат покрывает; все, на что мы живем, так это либо прежние заработки, либо серебро с войны. – Он попытался пошутить: – Да и не подарят нам кареты больше, если я воевать престану.

– Продай ее, в простой телеге с периной, если надо будет, поеду.

Волков помрачнел – не получаются у него шутки – и сказал строго:

– Слезы напрасны ваши, а разговор пустой, завтра поутру я выезжаю в полк, а оттуда в Ланн. Дело решенное.

Она кинулась его обнимать, прижалась к нему, и он почувствовал на своем лице ее слезы.

* * *

Еще хуже вышло с женой. Рыдала Элеонора Августа фон Эшбахт громче, чем госпожа Ланге. Бригитт сидела за столом с опухшим лицом; Волков спал, он всегда спал крепко, но ему казалось, что она до утра так и проплакала. Увидав кошелек с золотом, жена сначала схватила его, а как поняла, о чем идет речь, так завела плач. И плакала, как казалось Волкову, честно. Откуда только такая любовь к нелюбимому мужу взялась? Радовалась бы, что постылый уезжает и может не вернуться, так нет, рыдает. Монахиня для нее успокаивающие капли у брата Ипполита просила и опять же с укоризной на Волкова смотрела: ты, мол, виноват, вон как над женой измываешься. Так и ел он свой завтрак под бабьи слезы и под молчаливые укоры.

Максимилиан, Увалень и братья Фейлинги собирались в дорогу. Большую свиту кавалер решил не брать: дорого. Пусть остальные с войском идут.

А тут входит Увалень и говорит:

– Капитан Брюнхвальд спрашивает, примете ли его.

Волков удивился – думал, что Карл переправляет людей на другой берег, – и просил Увальня капитана звать. А тот был не один – приволок какого-то рыдающего мерзавца вида не мужицкого.

– Купчишка? – спросил Волков у Брюнхвальда.

– Купчишка. Подлец, Виллем Кройцфер из Малендорфа, – отвечал Карл. – Хотел его лупить палкой, но подумал, что вы в таком деле более сведущи.

– В деле избиения купчишек палками? – уточнил кавалер. Признаться, он был рад, что приход Брюнхвальда избавил его от слез жены и тоски подруги.

– Да нет же. – Карл подволок человека ближе к кавалеру. – Говори, подлец.

– Что говорить? – хныкал тот.

– Что мне говорил, повтори полковнику! – Карл Брюнхвальд сунул человеку кулак в бок.

– Ой! – еще громче хныкал тот.

Волков заметил, что человек, судя по одежде, не беден. И туфли у него недешевы, и кафтан тоже.

– Карл, объясните сами, в чем дело.

И жена, и Бригитт, и монахиня, и брат Ипполит – все с интересом смотрели на пришедших, женщины даже плакать перестали.

– Этот мерзавец приходил ко мне.

– Так.

– Покупал сыр.

– Прекрасно.

– По хорошей цене, не жадничал, – продолжал капитан-лейтенант.

– И?..

– А сегодня завел со мной странный разговор.

– Какой же, Карл?

– Мнется мерзавец и говорит мне: а не хотите ли, господин капитан, послужить одной влиятельной особе. Я удивился и говорю ему: к чему же мне служить какой-то влиятельной особе, если у меня уже есть служба. А этот мерзавец, вы бы послушали его, кавалер, так мне и заявляет: а ваша новая служба никак вашей старой службе не помешает, а даже наоборот. – Брюнхвальд приблизил свое возмущенное лицо к лицу Волкова, чтобы тот лучше прочувствовал всю мерзость предложения. – Наоборот, говорит! Я спрашиваю: это как? А он мне: одна влиятельная особа желает, чтобы вы служили ей, находясь на своем месте.

Тут все благодушие Волкова как рукой сняло, он начал понимать, о чем идет речь, и, сразу оглядев обеденную залу и увидав там всех ненужных для такого разговора людей, сказал коротко, указав на купчишку пальцем:

– Максимилиан, Увалень, на двор подлеца.

И как только люди его схватили несчастного и поволокли прочь, кавалер встал и пошел за ними в сопровождении Брюнхвальда.

Купчишку бросили наземь за конюшней, там было тихо, забор да стена, никаких лишних глаз. А мужичонка, на земле валяясь, беду почуял, принялся плакать.