Неоднажды в Америке - Светлана Букина

И она это увидела, понимаешь? Увидела в моём взгляде. Сказала что-то типа «Я думала, что ты другой, а ты как все» и ушла… Слушай, я был неправ, налей-ка ещё.

…Да ничего не было дальше. Я ещё какое-то время звонил, приходил, скулил, унижался, но она опять смотрела сквозь меня. А потом мне как-то удалось взять себя в руки, и я перестал ей досаждать. Но знаешь, она меня ещё три года не отпускала. Всё время о ней думал, всё время её хотел, с любой женщиной только её и представлял. Секса такого ни с кем не было, даже близко, да и вообще для меня первые пару лет после Ирки секс был не секс. Могу и сам с таким же успехом. На фиг оно надо? Потом отошло потихоньку, отболело, вылечился, привык. Время, знаешь, всё лечит, извини ещё раз за банальность. Ну вот, учиться закончил, вернулся в Мичиган, работал, женщины не задерживались, всё чаще Серёгины предупреждения вспоминал. Не было вокруг меня подходящих женщин. Год назад поехал в Израиль – страну посмотреть, с родственниками повидаться. А там Милка. По-прежнему одна. Кажется, ты не поверишь, она всё это время меня ждала и надеялась. То есть у неё были там какие-то мужики, само собой, но не сложилось. А я как с ней лёг опять, так всё давнее, родное вернулось, как будто домой пришёл. Интересно с ней, и поболтать можно, и увлечения похожи, читаем даже вон одно и то же. Короче, привёз я её сюда как невесту, по специальной визе. Свадьба у нас через месяц, я говорил?

…Видишь, я уже совсем надрался, не помню, что говорил, а что нет… Да чего ты? Я ж говорю, Милка классная, живём дружно, будет дом нормальный, семья… Чего пью? Ничего, собственно, наверное, привык пить у Шиловских на свадьбе. Ха-ха. Не смешно… Слушай, ну что я могу тебе сказать? Что я вижу вокруг себя эти «разумные» браки, где женились и выходили замуж потому, что пора и есть кандидат подходящий? Живут, через пять – десять лет друг другу надоедают, но живут, и вроде ничего, вроде всё путём, дети там, ну, изменяют друг другу, не без этого, или он изменяет, а ей давно по фигу. Я вижу себя таким через десять лет, циником уставшим, воспринимающим жену исключительно утилитарно – как хорошую хозяйку, милую собеседницу, мать своих детей. Смотри, мне ещё далеко до тридцати, а я уже циник. Я уже знаю… Ты не подумай, нет, у нас всё хорошо, это я так, напился просто, я в последние две недели счастливый хожу, довольный жизнью. Милка чудесная, это просто свадьба у Шиловских, я всегда тут пью, а потом несу чёрт-те что. Забей, не обращай внимания… Пойду в туалет схожу, если дойду. Не пей тут без меня.

– Мужчинам стареть тяжелее, чем женщинам, – огорашивает меня Идальго.

– Почему? – не понимаю я. – Болеют больше?

– Нет-нет, просто мы теряем силу, а что мужчина без силы?

Идальго вздыхает и грустно смотрит в окно.

Я измеряю ему давление, проверяю пульс и содержание кислорода в крови, мы идём дальше, до конца коридора. Через 200 метров он выдыхается и садится, тяжело дыша, в заботливо подставленное кресло-качалку. Я опять проверяю его давление и пульс, а потом ещё раз, через пять минут. Убеждаюсь, что всё пришло в норму, и мы продолжаем путь. До следующего отдыха.

Ему 48 лет. Этот худой, некурящий испанец приехал в Америку на год – преподавать в университете – и загремел в больницу с обширным инфарктом. Чудом спасли.

Гены – страшная вещь. Его дед умер от инфаркта в сорок пять, а у отца к пятидесяти было уже два инфаркта, второй смертельный. Идальго не верил в чудеса, но на всякий случай следил за весом, вёл здоровый образ жизни, даже спортом занимался. Но гены, гены… Он очень боится умереть тут, вдали от дома, где люди чужие, зимы холодные, женщины некрасивые, еда не та…

– Я плюну на этот контракт и уеду домой, как только поправлюсь. Мне здесь только хуже, – твердит Идальго во время каждой прогулки.

Больше всего его бесит, что испаноязычного человека тут сразу принимают за латиноамериканца. Оно и понятно: латиноамериканцев вокруг – пруд пруди, а испанца из Испании они отрoдясь не видели. Кто там будет разбираться: spanish, hispanic – один чёрт.

– Вы откуда? – спрашивают.

– I am Spanish, – терпеливо объясняет пациент.

– Ну, это-то понятно, а из страны какой? – не унимаются медсёстры.

– Здесь никто не знает географию! – кипятится он. – Я испанец, из Испании!

– Почтенный Идальго, пожалуйте на физиотерапию; вас тут никто не спутает с аргентинцем, – шучу я. – У меня в России была пятёрка по географии.

Идальго в восторге. «Называйте меня так, мне нравится», – с широкой улыбкой предлагает он и тяжело встаёт с кровати. С тех пор Идальго каждый день ждёт моего визита: я знаю, где Испания, я даже там была, посетила его родную Саламанку, видела удивительной красоты университет, помню узкие улочки старого города…

Скоро ему становится легче ходить. Мы обходим длинные больничные коридоры, он держит меня под руку, галантно пропускает вперёд, шутит, рассказывает про Испанию и слегка заигрывает. Я отшучиваюсь, мило кокетничаю, рассказываю о России – что угодно, лишь бы отвлечь Идальго от грустных мыслей. Этот инфаркт состарил его лет на десять. У него огромный шрам через грудь от операции, ему нельзя быстро ходить и нельзя ничего поднимать, накачaнные мышцы дряблеют на глазах, а за окном чужая, холодная зима, вокруг нянечки и медсёстры, не отличающие spanish от hispanic, и никто, кроме этой русской девочки-физиотерапевта, не знает, где на белом свете находится старинный город Саламанка. Чем лучше он себя чувствует, тем больше распускает павлиний хвост. Идальго – старый холостяк, красивый, уверенный в себе, пользовавшийся успехом у женщин вообще и студенток в частности. Он пытается назначить свидание: он ведь скоро выйдет отсюда и уедет в Испанию. Такая симпатичная русская девушка! Неужели она не хочет скрасить бедному Идальго последние недели в этой чужой стране?

Нет, я не могу его нервировать, ему нельзя волноваться. Что я ему скажу? Что у него вторая группа инвалидности? Что я должна измерять ему давление каждые полчаса? Что каким бы он ни был до инфаркта, сейчас он… ну да, развалина, будем называть вещи своими именами хотя бы про себя. Я же не говорю это вслух, ему нельзя волноваться. Он воспринимает себя таким, каким был месяц назад; не объяснять же ему, что он таким уже не будет.

Мой Идальго, мой чудесный, самый любимый, самый интересный пациент, ну пожалуйста, не надо пытаться напомнить мне, что ты ещё и мужчина. Мне было гораздо легче без этого напоминания. Я с таким удовольствием с тобой общалась, а теперь у меня синдром сороконожки: я буду бояться сказать что-то не так, быть неправильно понятой…

– Ну что вы, Идальго, вы же мой пациент. Это неэтично, – мямлю я.

– Но когда я выйду из больницы, я уже не буду вашим пациентом, правда? – не отстаёт испанец.

– Нет, я так не могу. Раз пациент, навсегда пациент. —

Я лихорадочно пытаюсь придумать, что ответить на следующее возражение.

Но он больше не возражает. Он мудрый, мой Идальго, он всё видит по глазам.