Парижские сестры - Фиона Валпи

Толпа излучает добро, все хотят повеселиться и добродушно подшучивают друг над другом. Однако вдруг что-то меняется. Поначалу я не понимаю, в чем дело, но в атмосфере словно происходит какой-то сдвиг. На Эйфелевой башне продолжается световое шоу, музыка по-прежнему звучит, но шум толпы становится тише; я оглядываюсь вокруг, и знакомое ощущение тревоги охватывает низ моего живота. Вокруг нас люди смотрят на свои телефоны. Рингтоны заглушаются музыкой, но все больше и больше людей читают сообщения или отвечают на звонки. Я поворачиваюсь и смотрю на Симону, сидящую позади меня. Она вынула свой телефон из кармана и внимательно смотрит на экран. Улыбка исчезает с ее лица.

Я протягиваю руку и касаюсь ее лодыжки, чтобы привлечь ее внимание.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Она слегка пододвигается, так что теперь мы сидим рядом.

– Произошел теракт. В Ницце. Только начали поступать сообщения. Похоже, пока никто толком не понимает, что случилось. Но звучит все это мрачно.

Наши глаза встречаются в темноте, и я знаю, что мы обе думаем об одном и том же.

– Флоренс? И остальные? Они все еще там, так ведь? – Насколько я помню, запуск продукта должен был завершиться два дня назад, но весь состав планировал остаться там, чтобы вместе отметить День взятия Бастилии.

Симона кивает, усердно печатая на телефоне.

– Я просто отправлю им сообщение, – она прикусывает губу, нажимая кнопку «Отправить», а затем с тревогой ждет ответа.

Через пару минут ее телефон звонит, и я наблюдаю за тем, как она морщит лоб, пока следит за экраном.

– Они в порядке, – говорит она. – Зависали в баре рядом с пляжем, произошел какой-то инцидент. Похоже, полиция перекрыла центр города. Но они все в безопасности. – Наконец мы обе можем выдохнуть.

Мы пытаемся сконцентрироваться на показе, когда небо озаряется фейерверками. Но вокруг нас витает атмосфера напряженности и рассеянной озабоченности. Как только последние искры исчезают на черном фоне неба, мы начинаем собираться домой. Пока мы идем, Симона проверяет новости, от поступления которых то и дело освещается экран ее телефона, и рассказывает их мне.

– Грузовик сбил несколько прохожих на Английской набережной. Пишут, что есть травмы и даже смертельные исходы. Паршиво звучит.

Подавленные, мы поднимаемся по лестнице в квартиру на пятом этаже и молча расходимся по своим комнатам.

* * *

На следующее утро я просыпаюсь рано. Симона уже встала, смотрит телевизор в гостиной. Когда я сажусь рядом с ней на диван, то замечаю, что ее взгляд устремлен вверх, и вижу, как она плачет. Поскольку сообщения продолжают поступать, я вскоре понимаю, почему. Прошлой ночью по главной дороге вдоль набережной Ниццы на грузовике ехал террорист. Проезд перекрыли ввиду празднования Ночи Бастилии, он был переполнен отдыхающими. Но грузовик двинулся прямо на толпу, преднамеренно нацеливаясь на гулявших по тротуару, сея вокруг все больше и больше разрушений. Утренние репортажи утверждали, что более восьмидесяти человек были убиты и более четырехсот ранены, причем некоторые из них находятся в критическом состоянии.

– Есть новости от Флоренс и остальных? – спрашиваю я, когда наконец обретаю дар речи.

Симона кивает.

– Они в своей гостинице, собирают вещи, чтобы уехать. Будут позже.

Несколько секунд мы сидим в тишине, благодаря небеса за то, что те, кого мы знаем, в безопасности, но мы не в состоянии выбросить из головы мысль о стольких людях, чьи жизни были зверски отняты или навсегда поломаны.

Чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, я натягиваю куртку и выхожу на свежий воздух. Ранним утром город еще тих после шумного ночного праздника, сейчас уже забытого из-за вновь совершенного на французской земле теракта. Без всякой цели я направляюсь к реке. Я пересекаю дорогу и на мгновение останавливаюсь, опершись на стену напротив острова Сите. Передо мной открывается живописный пейзаж. Но в моем воображении с калейдоскопической быстротой разворачиваются кошмарные видения: грузовик, идущий напролом по заполненной людьми улице, и концентрационные лагеря, о которых я читала вчера. Что это за мир, где люди могут так убийственно бесчеловечно поступать с себе подобными? Я изо всех сил стараюсь не допустить, чтобы растущая волна паники захлестнула меня, и, прижав руки к стене, делаю глубокий вдох.

Когда мое дыхание наконец выравнивается, я понимаю, что смотрю на нижний конец острова. И вдруг я замечаю ее: вот она, ива Мирей. Она все еще там, на самом краю, и по-прежнему тянет свои зеленые ветви к текущей Сене. Я пересекаю мост и обнаруживаю узкую лестницу, ведущую к тому месту, откуда с острова отправляются морские экскурсии. Набережная, вымощенная булыжником, огибает небольшой сквер: по ней я и иду к тому дереву. В центре города я словно попала в оазис одиночества. Шум начавшегося движения в час пик по обе стороны Сены приглушается завесой листвы и тихим плеском реки, омывающей камни, которые укрепляют берега острова. Подобно тому, как Мирей, находившая здесь убежище долгие годы, я сижу спиной к стволу дерева, прислоняясь головой к его обнадеживающей твердости, и мой разум успокаивается; я начинаю мыслить яснее. Отставив ненадолго воспоминания об ужасной террористической атаке в Ницце, я размышляю над тем, что мне удалось узнать о моей бабушке, и как же мне хочется, чтобы она успокоила меня и вернула мне уверенность в себе.

То, что Клэр выжила, было настоящим чудом. Я понимаю, что, если бы не Виви, постоянно ободряющая и поддерживающая ее, Клэр никогда бы этого не удалось. Решимость Виви и ее жажда действий, ее постоянные попытки саботировать меры, предпринимавшиеся нацистами, говорят о потрясающей, даже наводящей страх силе характера. Система концентрационных лагерей была создана для того, чтобы лишать заключенных человечности. Но Виви не сломалась и сохранила свой дух.

Когда пришел ее конец, Клэр осталась одна. Мало того, что на ее плечи легла вина за то, что она стала причиной ареста Виви; главным образом ее тяготило то, что сама она сумела выжить, о чем ей постоянно напоминали шрамы, оставшиеся после восемнадцати месяцев, проведенных в лагерях. Она вышла замуж и родила ребенка. Я поняла, что моя мама родилась, когда ее собственной матери было почти сорок… Наверное, понадобилось много лет, чтобы излечить израненную душу и тело Клэр, прежде чем она решилась забеременеть. Поэтому Фелисити и назвали в честь счастья, которое она дарила своим родителям – чудесный ребенок, который стал женщиной, так много повидавшей на своём пути.

Теперь, когда я лучше все понимаю, смерть моей матери открывается для меня в новом свете. Возможно, сильнее всего на меня действовало то, что она сделала последним – покончила с собой, запив горсть таблеток полубутылкой бренди, но при этом я знаю, что ее также убила хрупкость, которую она унаследовала. Рожденная в мирное время, она была ребенком, которому пришлось принять на себя тяжелое наследство войны, которое наложило на нее ее собственное бремя: воплощенного счастья и тех травмирующих перемен, что передались ей, вызвав изменения даже на генетическом уровне; постоянный страх быть покинутой. Эти факторы и привели к «идеальному шторму» из отчаяния и безнадежности, которые постепенно охватывали ее и в конечном итоге вылились в самоубийство.