Прощай и будь любима - Адель Алексеева

Жду, когда ты прибудешь в Ленинград. Или нет?

…Трудно с Ириной. Она хлопает ушами, хвостом и языком и все несется и несется, но притом непременно хочет, чтоб это было со мной. То очень старается и проглядывает некий лик, а то ударяется в знакомые старые психологические пространства – и снова безликость. Думаю, что надо мне жить одному.

Увидишь, кстати, мой портрет – супергуру, но интересно. Одна художница взялась писать мой портрет и выдала этакого гималайского йога – образ, с которым я, по своему представлению, давно „завязал“. Ан вот достают его, значит, он есть. Искусство живописи недаром было когда-то предметом посвящения. Ведь это поистине имитация Творчества Космического. На чистом холсте несколько штрихов – и возникает образ, который начинает жить самостоятельной жизнью и полагать себя отдельным от Целого. Но ведь отдельное бытие не противоречит пребыванию в бытии Целого.

…Рад, что ты побывала в Италии. Браво! Когда-то и я мечтал об Италии. Теперь ценности поменялись. Предпочел бы Индию или Калифорнию, да и то в случае возможности побывать у тех, кто меня интересует. Италию же хорошо просто повидать. Есть там свой „кайф“. Но поскольку, по моей теории и, конечно, по теории йогов, я уже там бывал „раньше“, то мне это не так и интересно. Поболтать бы по-итальянски недурно, да уже и тут переориентировался больше на английский.

В заключение абсолютно серьезно, моя дорогая, возлюбленная, хочу сделать тебе предложение… руки и сердца. Пора бы уж! Но боюсь, что ты неверно это истолкуешь… Осторожно, ласково, нежно целую ту, что могла бы стать моей Венерой. Но жизнь – сильнее нас… К. С.».

Валентина перечитала последние фразы. Предложение руки и сердца? Плюс этот чудный голос, который она готова слушать и слушать. К тому же нежнейшие звуки Шопена, Рахманинова – не жизнь, а сказка! Да еще ум и образованность Кирика, приправленные насмешливостью. Хм! Уж не броситься ли в омут, не пренебречь ли его донжуанским нравом?..

Долго в тот вечер Валентина сидела у окна, глядя на плавающие облака, – одно напоминало фигуру ангела… А утром приготовила обед и побежала в больницу, где лежала ее мамочка.

Вероника Георгиевна лежала в больнице, Валентина почти каждый день ее навещала.

Держалась больная авторитетно, даже царственно. Прохаживалась по коридору. Садилась возле медсестры, постукивая по столу веером, пощелкивая перламутровыми планками.

С жадностью слушала радио, читала газеты, но одна газета ее так возмущала, что она всякий день выходила к перекрестку и покупала ее. Мало того, что покупала, она приобретала не меньше пяти экземпляров. И это несмотря на жару. Сложив газеты в пакет, помахивая веером, удалялась в ближайший двор, бросала пакет в мусорку.

С соседками по палате была любезна, охотно давала советы:

– У вас болит затылок? Надо принять полтаблетки гипотиазида и… думать о чем-нибудь хорошем.

– Как? – таращила та глаза. – О чем?..

– Вот так, да! Вспомните, когда вы были счастливы!

Старушки в вылинявших халатах теснились вокруг нее, и это напоминало сцену из «Пиковой дамы», когда «приживалки» раболепно поют «Благодетельница наша…» «Пиковая дама» гонит их, шикает: «Кыш, ступайте!». Но Вероника Георгиевна никого не гнала, она наслаждалась уважительным отношением. А вечерами иногда выходила в коридор и садилась у телевизора.

Как-то почувствовала на себе слишком пристальный взгляд. Не обернулась. Это повторилось на следующий день и через день. Возвращаясь к себе, столкнулась с неким стариком, и тот, увидев ее, засеменил по коридору. Оба обернулись – и тут узнали друг друга. Узнали – и испугались! Это был Никита Строев!..

– Веруша, это ты? – слабым голосом спросил он. – Милая моя! – выдохнул.

Она оборвала его:

– Оставь свои нежности.

– Почему, дорогая?.. Как бы я хотел знать, как ты живешь, жила все эти годы… Есть дети, внуки? Ты счастлива?

– Да, вполне! У меня сын и дочь, чудная внучка…

– У меня тоже внучка, зовут – Вероника… А сам я тоскую…

– Глупости! Я счастлива. Петр оказался хорошим мужем.

– Я так и знал… А скажи: все-таки мне это важно, помнила ли ты меня все эти годы?

– Что я должна помнить? И зачем? Я вообще не понимаю, к чему эти вопросы!.. – Веер в ее руках, казалось, вот-вот рассыплется, планки возмущенно стучали. – Это все, что ты хотел узнать?

– Что ты, что ты! Я хотел бы о тебе знать все, слушать и слушать. Скажи, милая, цела та шкатулка с инкрустациями, та чудная шкатулка?.. Я храню ее всю жизнь.

– Моя тоже цела, – смягчилась она и отвела взгляд.

Он судорожно вздохнул: она не забыла! Хотя не простила его.

Никита Строев попал в областную больницу, когда еще иногородних в особо тяжелых случаях принимали бесплатно. Исхудавший, с поредевшей бородой, он шаркающей походкой направился к мужскому отделению. Щеки его покрылись пятнами, он слабел с каждым шагом и еле добрался до своей палаты.

…А Вероника Георгиевна опять восседала на диване среди обожавших ее больных и смотрела в конец коридора, но Строев больше не появлялся.

На следующий вечер, когда в палаты заползли беспросветные больничные сумерки, он с трудом добрался до ее палаты. Двери в палатах не закрывались, и он стоял, глядя на лежащую Веронику, на ее царственный профиль. Она чувствовала его присутствие, но… так и не пожелала открыть глаза. Он стоял, пока были силы, – и потом неслышно удалился…

Утром его увезли в реанимацию…

Что касается Вероники Георгиевны, то ее скоро выписали домой, только ей почему-то становилось все хуже. Она стала часто повторять: «Надоело, как надоело жить!». Участились провалы в памяти; она могла закричать: «Никто меня не кормит! Голодом морят!».

– Мама, мамочка, – ласково уговаривала дочь (чаще всего именно так, без раздражения). – Не волнуйся, сейчас мы с тобой покушаем.

– А что ты мне дашь? – оживлялась та.

– Твой любимый творожок с морковкой, согласна? Ты у нас хорошая, послушная… – от этих слов мать смирялась и покорно съедала все, что ей давали.

Почему-то велела дочери сходить в церковь. Батюшка оказался столь благожелательным, а атмосфера настолько сосредоточенной, что Тина с тех пор стала туда захаживать. Разговаривать с отцом Геннадием не решалась, робела, но смотрела на него, любуясь статью, ростом, белокурой бородой, румяным лицом, излучавшим любовное внимание. Словно все ему были дороги, всех он желал освободить от гнетущих переживаний, словно был им и отцом и матерью. На лице – ни строгости, ни гнева.

1

…Высокий худой человек в парусиновых туфлях на босу ногу, в войлочной шляпе, коротких штанах и синей клетчатой рубахе шагает по бездорожью. У него красивые загорелые ноги, покрытые золотистым пушком. На спине болтается полевая сумка. Легкий пот выступает на выразительном хрящеватом носу – сразу видно, что человек этот не местных кровей; ему бы играть на сцене Зигфрида или Дон Кихота. Песня, которую он поет, вызывает далекое воспоминание – об Испании или, быть может, о Португалии.