Прощай и будь любима - Адель Алексеева

Это Виктор Райнер. Все-таки его роман со злополучной Оксаной закончился браком. В 1984 году они переехали в Среднюю Азию. Оксана вела археологические раскопки, а Виктор, блаженно вдыхая воздух детства, неудержимо работал над своими изобретениями, конструкторскими проектами. По его чертежам был сооружен свеклоуборочный комбайн, у него набралось не менее десятка патентов на разные изобретения.

Они были почти счастливы, однако в последнее время…

На днях Оксана, вернувшись с базара, со слезами рассказала, как хотела купить туркменское ожерелье и тюбетейку, а торговка ответила:

– Зачем тебе она?.. Ты – русская, может… больсевицёк?

Это «больсевицёк» – как нож в сердце. А муж, вместо того чтобы успокоить, посочувствовать, накричал:

– Опять пошла на базар? Сколько можно покупать?! Барахольщица! Ковры, хрусталь, полный шкаф материй – зачем? Человеку ничего этого не надо!

– Мужчине, может, не надо, а женщине…

Это был вечный их спор: он ненавидел быт – она дрожала над тряпками, камнями, украшениями. Но главное, конечно, другое: Виктора возмутило слово «больсевицёк», он тоже его слыхал. И слыхал еще худшее: «Русски комуняка». В первый раз заорал: «Я никогда не был коммунистом!». Те люди подозрительно на него косились.

Он разразился целой лекцией о том, что сделали русские, коммунисты, в Средней Азии, назвал профессора Венчикова, индолога Смирнова, ученого Юренева, художников Волкова, Бабикова, который открыл тут художественное училище… Но вокруг видел только пустые глаза да каменное молчание. Когда же во второй раз услышал «Русски комуняка» – вспылил еще больше и закричал: «Да не русский я! Латыш, немец!». И опять – мертвая черная зона… «О, люди, порождение крокодилов!» – хотелось ему воскликнуть, как в театре. Однако махнул рукой и побрел по пыльной дороге.

Вот и теперь он шел по песку, по пустыне один. Рядом семенил ослик, его молчаливый друг, и, кажется, со всем вниманием слушал песню, которую пел хозяин:

Тут хозяин «Росинанта» перекинул длинную свою ногу, сел на мула и продолжал, как акын, петь стихи своего московского друга.

Между тем вдали, на горизонте, уплотнялось серое облачко, явный предвестник песчаной бури. В воображении Виктора, подверженного внезапным мечтам-воспоминаниям, нарисовалась картина далекого детства, когда они ехали в Пржевальск.

Боже, что это была за дорога! Не за что зацепиться глазу – песок, барханы. Казалось, ехали целую вечность. Лошади изнемогали от усталости, дети – от голода, мать – от страха. Однажды отец пошел искать дорогу. Солнце клонилось к закату. Если оно скроется – в минуту опустится черный полог ночи. Мать взбиралась на бархан, махала белым платком, садилась, обессиленная, на песок. И вдруг – на фоне красно-серого неба – силуэт отца! Он рассказал, как, чтобы найти дорогу, нюхал воздух, наблюдал поведение ящериц, закрывал глаза, предаваясь древней памяти…

Добрались-таки до Пржевальска. Получили свой дом, свой сад с яблонями, словом – рай!.. Только мечта отца о тихой гавани не сбылась…

Виктор огляделся вокруг: серое облачко на горизонте превратилось в черную тучу, которая двигалась в его сторону. Торопливо слез с осла, вытащил одеяло:

– Эй, приятель! Ложись рядом, будем пережидать!

Крепко обнял своего осла, закрыл и его и себя одеялом. Почему-то вспомнилась Тина. И всю ночь думал о ней…

Вернуться домой удалось только ранним утром. Виктор тщательно умывался, вытирал лицо, а Оксана (ох и крикливой стала!) надрывалась:

– Я тут вся извелась! Где тебя черти носили? Знаешь, что было без тебя?..

Он, не слушая, отправился к себе и, отлежавшись, решил написать письмо в Москву, Валентине. Это было уже второе письмо – первое он послал года два назад, но не получил ответа (а не получил потому, что забыл адрес и написал в издательство, а там его потеряли). Он писал ей о важных вещах:

«Дорогая Тина Петровна! Так, кажется, должен я теперь тебя величать? Сто лет миновало с того времени, как ты помогла мне найти Оксану. Как можешь догадаться, мы давно поженились.

Мои машины работают, изобретениями я доволен.

Какое счастье – писать все, что думаю, без страха! Может быть, ты скажешь: мол, Дон Кихот как был, так и остался. Нет, дорогая! Я вижу на деле поворот!..

Очень хочется в Москву, быть в центре великих исторических событий. Мне уже – увы! – шестой десяток. Если бы ты увидела меня, вряд ли бы узнала на улице: я бородатый, лысоватый, седой, но хожу-брожу по пескам еще крепко.

Напиши, если вспомнишь меня! Очень хотелось бы повидаться. Привет от супруги. Твой Виктор».

Тут в комнату влетела Оксана с последней новостью:

– Представляешь, с городской доски почета сняли все фотографии русских!

– Что-о? – завопил Виктор Петрович. – Полное безобразие!.. И где они все?

– Валяются на земле!

– На земле?.. Я пойду и прикреплю их обратно!

– Не боишься?.. Вить, а Вить, давай уедем отсюда!

– Почему я должен уезжать? Мой отец тут закладывал азы просвещения, был учителем, юристом, пострадал – и теперь нам ехать? Началась перестройка, великое событие, будет демократизация во всей стране! А ты – ехать. Обывательские разговоры.

– Вот подожди: сократят тебя – тогда что скажешь?

– Последние известия, помолчи! – Он включил телевизор.

– Опять твои дурацкие известия? Не хочу! Не могу!.. Давай другую программу – там будет «Просто Мария».

Оксана протянула руку, чтобы переключить кнопку, но Виктор вспылил:

– Не трогай! Сейчас будут последние известия!

– На кой они мне? Хочу «Марию»!

– Слушай, Ксана, ты кто? Курица или гражданка СССР?

– Заткнись! Лучше купи второй телевизор! – И она переключила кнопку.

Вздернув плечи, муж чертыхнулся и бросился на диван. Последней мыслью перед тем, как пасть в объятия Морфея, было воспоминание о дяде Яне, брате отца: парадокс – он отказался от своей нации, когда началась война с Гитлером. Родные его презирали, а теперь – он, Виктор, за кого должен себя выдавать? Русский, немец, латыш?! А Оксана? Все чаще говорит о родной Украине. Письма пишет. Уж не собирается ли туда? Говорит о самостоятельности, «нэзалэжности» Украины, словно только что родилась… Что с ней делать?