Хэлло, дорогая - Снежинская

вспомнил, как плохо ему было, когда он переспал с Сондрой и не убил её, и у него едва не скрутило живот. Он боялся, что ему будет ещё хуже сейчас, после второго такого опыта. Но Кэндис отвлекла его от этих мыслей.

— Присядешь? — она опустилась на кровать и похлопала рядом с собой.

Странный мужик этот Стэн, вот что она подумала. Странный, но милый. Вроде не из стеснительных, но слишком молчалив и спокоен. Будто чего-то боится, что ли?

Он сел рядом и привлёк её ближе, обняв за талию. После короткого мгновения — поцеловал. Поцелуй был спокойным, почти вялым, и Кэндис вспомнила странное, не вяжущееся с сексом с незнакомцем слово — «целомудренный». Да, пожалуй, он был именно таким, их поцелуй.

Она позволила себе упереться рукой Хэлу в грудь и толкнула его на кровать. Он упал на куцую подушку, пропахшую женским потом, духами и порошком, и едва не сблевал, но держался. Он прикрыл глаза и попытался вообразить, что находится за много миль отсюда, в Смирне, на втором этаже в доме Конни, в её спальне. Он представил, что подушка пахнет её телом — горько, будоражаще, с лёгким оттенком обжигающей корицы. Его Конни так хороша… Она как хэллоуинское угощение. Осенняя и ласковая, податливая, льнущая к нему. Хэлу немного помогло то, что он держал в голове её образ. Он открыл рот шире и позволил Кэндис углубить поцелуй. Вместе с тем он взял за край её топик и поднял его, обнажив грудь в несвежем бюстгальтере.

Не смотри, — приказал ему Другой Хэл. И этот, настоящий, Хэл Оуэн снова прикрыл глаза, наощупь поднимая этот бюстгальтер и касаясь мягкой груди, вывалившейся наружу, как перезрелая брюква. Кэндис застонала ему в рот, обхватила его бёдра ногами и ловко расстегнула рубашку, ладонями лаская открывшееся перед ней загорелое тело — не такого загара, которого добиваются в соляриях и на пляжах, а странно естественного, поцелованного солнцем и летом дикого океанского берега, словно этот мужчина в самое пекло работал там, на песке, и наливался солнечным жаром. На широкой груди волос почти не было, но на животе, от пупка, шла тёмная дорожка, переходившая в коротко, аккуратно стриженые и совсем светлые волосы на выпуклом лобке. Кэндис расстегнула ему ремень на брюках, застёжку и «молнию». Он выпутался из них и сбросил на пол, потом поднялся на локтях и вылез из рубашки. Прямо с Кэндис на бёдрах он привстал и бросил рубашку в кресло: Кэндис только взвизгнула и придержалась за его плечи.

— Бог мой, — хихикнула она, — чувствуя, что к низу её живота прижался тёплый, приятно плотный, крепкий член, больше широкий, чем длинный — ну уж не такой, как у её бывшего-наркоши. — Ты меня сводишь с ума.

Хэл ничего не сказал и снова лёг на спину, покорно распластавшись по кровати. Он держал обе руки на упругой маленькой заднице этой сучки, боясь, что вопьётся пальцами ей в горло, если отпустит себя и разрешит сделать это.

Девчонка прильнула к его груди и начала возить по ней губами, то кусая, то лаская кожу языком. Хэл безразлично смотрел в потолок. Он впервые в жизни почувствовал себя странно, точно был обколот транквилизаторами. Боль от осознания, что ничего в нём не всколыхнулось от близости, и от понимания, что он не сумеет сдержаться, когда в его руках окажется Конни, завладевала им. Он лежал, пялился на тени на потолке и чувствовал что-то сродни омерзению и раздражительности, когда Кэндис сползла вниз по его груди и животу к лобку, а потом и к члену, обсасывая его с пошлыми влажными звуками.

Ни одно чувство, кроме безразличия, не поднялось в груди Хэла, но он что-то промычал, безуспешно пытаясь себя завести.

Ты так болен, парень, — с беспокойством сказал Другой Хэл. Я раньше как-то даже не замечал, насколько ты болен. Когда это случилось?

Кэндис обхватила его ствол губами, не понимая, почему он встаёт так вяло, будто хочет её только вполовину. Она скользнула губами по гладкой уздечке. На вкус он был как… Кэндис попыталась сравнить это чувство с чем-то. Будто полирует языком безвкусный намытый комок плоти. Она взяла в рот всю большую, аккуратную головку. Проглотила член так, что он провалился ей в глотку — и тут же вынула, зная, что многим мужчинам нравится ощущение конвульсирующего, как при рвотном рефлексе, горла. Но этот лежал, чуть прогнувшись в спине, и, заломив брови, смотрел в потолок. Кэндис вгляделась в его лицо и остолбенела. Он словно терпел то, что она с ним делала.

Она остановилась. Тогда он ожил и метнул на неё резкий взгляд.

— Продолжай, пожалуйста.

Хорошо… Кэндис снова принялась полировать член, понимая, что всё это слишком странно, чтобы возбудиться самой. Влага у неё межу ног высохла. С задранным топиком, в короткой юбке, в чулках с поползшей у ленты стрелкой она стояла, подняв задницу, и обрабатывала этого парня, который только сейчас начал чуть глубже дышать. Но Боже, с каким отчаянием он смотрел…

Хэл едва почувствовал что-то, отдалённо напоминавшее возбуждение. Он скомкал в пальцах одеяло, которое пора было уже сменить, и слабо поднял бёдра навстречу рту Кэндис. Он был так измучен, что впервые ощутил себя насилуемым, а не насильником — и был совершенно не в силах ей сопротивляться.

Ты должен сдержаться, просто должен, — твёрдо сказал Другой Хэл, очнувшийся этим вечером. Если ты правда любишь Конни, ты должен знать, что не удушишь её, когда она тебя оседлает.

«Я не собираюсь с ней трахаться» — возразил Хэл.

Брехня. Тут либо ты уезжаешь от неё прочь, не лезешь к ней в дом на Хэллоуин и забываешь о ней, либо… либо забираешь её с собой.

«То есть, уродов трогать нельзя при любом раскладе?» — у Хэла в груди зажглось что-то сердитое. Другой Он сказал «да». Это значило — он не будет убивать на этот Хэллоуин.

У Хэла дрогнули руки. Он впился пальцами в одеяло так, что сгрёб его в складки, а на его предплечьях и запястьях вздулись толстые голубые вены. Такие же пульсировали в его напрягшихся боках. В тот момент Кэндис подняла голову, и Хэл вдруг не сдержался и рыкнул:

— Не останавливайся.

— Я больше не хочу, милый, — резко сказала она. — Ты не хочешь продолжить как-нибудь по-другому?

В нём поднялось раздражение. «Хочу, сука, и ещё как» — подумал он и в гневе весь сжался, каждой мышцей в теле, как взведённая пружина.

Ты помнишь, что не должен её убивать?