Санитарная рубка - Михаил Николаевич Щукин

в последний раз. Все, кроме Шептуна, быстро хмелели. Алешке сунули кулек из серой пористой бумаги, в котором конфеты-подушечки слиплись в один комок, он их отрывал кусочками, жевал и не чувствовал во рту сладости. Думал: «Неужели они голубя не видели? Наверно, видели, только говорить не хотят. Может, боятся? А кого им бояться? Вон какие большие… Еще раз спросить?» Но спросить не насмеливался и продолжал сидеть возле шабашников, слушая их пьяные разговоры.

— Война скоро будет! К тому все идет! — перекрикивая остальных, надсажался Афоня. Переродился он прямо на глазах: шумел, размахивал руками, во взгляде его, всегда растерянном и виноватом, засветился злой огонек. — Американцы, как пить дать, полезут! Вот и война!

— Тебе, Афоня, с бабой спать надоело? — поддел его Шептун. — Желаешь с винтовкой в обнимку лежать?

— Все равно начнется! — Афоня поднялся на ноги, его мотнуло, и он уцепился за крест, под которым сидел Колька. — Начнется — я первым пойду! Пойду! Я наводчиком, на фронте… Слышите? Сто пятый истребительно-противотанковый полк! Я на прямую наводку выскакивал! Я — Афанасий Бородкин! Командир полка лично награждал! Я на фронте человеком был! Я Афанасием Бородкиным был! А здесь — Афоня… Война случится — пойду! И опять Афанасием Бородкиным стану. Я от природы наводчик!

— Да сядь ты, наводчик! Если охота — иди, воюй! Кто держит?! Не навоевался он… Да сядь ты! — Шептун ухватил Афоню за штанину, усадил на землю, но тот вскочил, дернул воротник рубахи, с такой силой дернул, что посыпались разнокалиберные пуговицы, и неожиданно запел сразу окрепшим и ничуть не пьяным голосом:

— Артиллеристы! Сталин дал приказ!

Вперед, вперед зовет Отчизна нас,

Из сотен тысяч батарей,

За слезы наших матерей,

Огонь! Огонь! Огонь!

— Огонь! — кричал Афоня и притопывал ногами, будто ему жгло пятки. — По танкам противника! Бронебойным! Огонь! |

Его опять сдернули на землю, сунули стакан с водкой — лишь бы умолк…

— Мужики, на фронт хочу, я там человеком был… Афоня затряс головой, расплескал водку себе на колени, и лицо его с жесткой, давно не бритой щетиной, кривилось, как от сильной боли.

Колька сдернул с себя пиджак, свернул и положил в изголовье могильного холмика. Афоню повалили головой на пиджак, удобней выпрямили ему ноги, и он сразу уснул.

Спьяну никто не заметил, что на Первомайск наползла громадная туча в фиолетово-белесых завивах. Подсвеченная снизу закатным солнцем, она громоздилась до самой верхушки небесного купола и не оставляла светлых зазоров. Темная, будто по линейке отчеркнутая, полоса, так же стремительно, как и туча, понеслась по земле, стирая солнечный луч. Докатилась до шабашников, замерла на миг перед старым крестом и устремилась дальше. Лица мужиков, накрытые тенью, сразу стали старей и пьянее, чем были на самом деле. Алешка заметил эту скорую перемену и остро, до незнаемой раньше боли, пожалел их всех. Ему захотелось сказать им что-нибудь ласковое, утешительное, но он не знал — что. И просто жалел. Шептун заметил его взгляд, спросил:

— Что, парень, невесело?

Алешка вопроса не понял и пожал плечами.

— Мужики! Колокольни-то нет! ошалело вскинулся Колька. — Нет колокольни! Гляжу, гляжу — чего не хватает? Ее не хватает! Пацанами в бору заблудимся, р-раз на сосну, вон она — колокольня. И подались к деревне. Всегда выручала…

— Заткнись! — не поднимаясь, Шептун ухватил Кольку за плечо и так тряхнул, что голова у того болтанулась из стороны в сторону. Сказал же — хватит! Все! По домам разбегаемся! Дождь вон…

Антон Бахарев словно этих слов и ждал. Поднялся, подумал, глухо уронил:

— Хреново.

И зашагал, широко раскидывая крепкие, литые ноги.

Оставались еще Шептун, Колька и Афоня, спавший у могильного холмика. Алешка тоже не уходил. Он все надеялся дождаться ответа на свой вопрос о голубе. После липких, приторно-сладких конфет его подташнивало, хотелось пить, но он терпел.

Шептун и Колька растормошили Афоню, закинули его руки себе на плечи и потащили, покачиваясь и спотыкаясь на каждом шагу. Носки афониных сапог бороздили по пыльному чертополоху и оставляли за собой две примятых извилистых полосы. Алешка брел следом, старался не наступать на эти полосы, и ему по- прежнему было жаль мужиков, а еще он жалел каких-то других людей, далеких от него и неизвестных ему. Совсем близко, на подступе, стояли слезы.

Первые капли дождя шлепнулись на листья лопухов, и на старом кладбище стал вызревать прерывистый шорох. Телята разбежались, ни одной живой души вокруг не маячило, только шарашились три мужика, да брел за ними, не отставая, мальчишка.

Церковь без колокольни присела, стала похожа на большой и заброшенный сарай, будто расплющилась. Груда переломанных, покореженных досок и бревен все еще ощутимо пахла многолетней пылью. На крайнем, далеко отлетевшем бревне сидел Федя-Пешеход, полой пиджака прикрывал балалайку и молча, не шевелясь, смотрел на мужиков. Шептун заметил его, дернулся и потащил Афоню, а вместе с ним и Кольку, как трактор. Федя проводил их долгим взглядом, сдвинулся с насиженного места и направился в церковь. В милиции ему строго-настрого запретили здесь появляться, но Федя, согласно кивнув головой, сразу же забыл суровый наказ и шел теперь туда, где, ему хотелось быть.

* * *

Афоня жил на самой окраине Первомайска. Пришлось долго петлять по кривым переулкам, пока не выбрались к старому домику с прогнувшейся крышей.

Навстречу выскочила худая, простоволосая баба. Ноги у нее бугрились синими шишками взбухших вен, а на ногах были глубокие резиновые калоши. Не останавливаясь, баба на ходу скинула одну из них, цепко ухватила в правую руку, и не успели мужики моргнуть, как калоша загуляла по Афониной голове. Отскакивали от подошвы засохшие куски грязи и куриного помета, Афоня что-то испуганно бормотал, а баба молчала и продолжала лупить мужа, плотно поджав блеклые, выцветшие губы.

— Ша! — первым опомнился Шептун и выбил ребром ладони калошу. — Размахалась, каракатица!

Баба задохнулась, сжимая и разжимая пальцы, в которых только что была калоша, поняла, что больше ей бить Афоню не дозволят, и тогда плюнула ему в лицо. Крутнулась, и только подол старой юбки мелькнул в дверном проеме. Дверь хлопнула, звякнул изнутри крючок.

Стучаться, чтобы завести Афоню в дом, не стали, понятно было, что сердитая баба не отзовется и дверь не откроет. Завели Афоню в летнюю кухню, сколоченную из неошкуренного горбыля, усадили на лавку, подолом рубахи вытерли лицо. Он сидел, прислонившись к неровной стене, закрыв глаза, и казалось, что спит. Но — нет. Поднял голову, испытующе взглянул на Шептуна и заговорил не пьяным, а