Санитарная рубка - Михаил Николаевич Щукин

Богатырев резал перочинным ножичком податливую, нежную бересту, вставлял в древесную ранку полый сухой стебелек, и прохладная сладковатая влага бойко скатывалась в пластмассовый стаканчик. Когда он наполнялся вровень с краями, Богатырев бережно, двумя руками, чтобы не расплескать, подносил его к губам Жени и смотрел, не отрываясь, как она пьет мелкими, осторожными глоточками. А после целовал ее, ощущая на своих губах прохладу березовки. Время от времени Женя отстраняла его от себя легким ласковым движением поднятой вверх ладошки, улыбалась и, закрыв глаза, спрашивала:

— Товарищ лейтенант, можно к вам обратиться?

— В армии говорят — разрешите, но тебе можно, — соглашался он. — Только очень осторожно.

— Хорошо, я постараюсь. А вы генералом будете?

— Ты сомневаешься?! Тогда я тебя запишу в дезертирки! И пять нарядов вне очереди. На кухню, солдат Евгешка!

Ему нравилось называть ее именно так: не Женя, не Евгения, а солдат Евгешка.

— Согласна, готовить, ты знаешь, я люблю. А вот когда стану генеральской женой, тогда подумаю. Может, и не захочу на кухню.

— А куда ты тогда захочешь?

— Не знаю, я же пока не генеральская жена, а всего-навсего лейтенантская.

Голос у Жени тихий, спокойный и одновременно смешливый. Услышал он его в первый раз и увидел будущего солдата Евгешку в краеведческом музее уральского городка, куда привел своих воинов на экскурсию. Она показывала какие-то камни под стеклянными витринами, рассказывала о рудознатцах, еще о ком-то и о чем-то, но Богатырев даже не вникал в смысл ее рассказа, который пролетал мимо ушей, не задерживаясь, он был занят только одним — слушал звук голоса.

Он завораживал. И, завороженный, старший лейтенант Богатырев стал постоянным посетителем краеведческого музея. До тех пор, пока не привел молодую жену в комнату офицерского общежития, где начал семейную жизнь с солдатом Евгешкой.

— Какие у тебя умные начальники, план культурно-массовой работы написали, экскурсию заставили организовать, сам бы ты никогда в музей не пришел… — Богатырев улыбался и готов был поблагодарить свое начальство, которое, само о том не ведая, подарило ему этот чудный, завораживающий голос.

Он всегда его слышал, даже тогда, когда казалось, что барабанные перепонки давно лопнули, а из ушей, сползая по шее, скатывалась струйками кровь. Облизывал сухим, шершавым языком потрескавшиеся губы, уплывал в забытье и там, в горячечном тумане, пил, не отрываясь от пластмассового стаканчика, прохладную, сладковатую березовку — взахлеб.

— Старлея прикрой! Старлея! — сквозь грохот, сквозь автоматную пальбу прорезался крик сержанта Мохова и выдергивал из забытья. Богатырев разлеплял глаза, встряхивал головой, и каменный развал, покружив, четко вставал на место. Окруженный по краям большущими валунами развал этот полого уходил вниз и по нему, перебежками, снова лезли духи. «Да сколько ж вас?!» Длинная очередь из ручного пулемета жестко толкнула отдачей приклад в плечо, и в глазах окончательно прояснило. Уже не наугад, а короткими прицельными очередями бил по духам, заставляя заползать за валуны и намертво перекрывал им подъем по каменному развалу. Назад не оглядывался — берег силы, которые были на последнем исходе. Надеялся на Мохова, тот продолжал что-то кричать за его спиной, но слов Богатырев разобрать уже не мог. «Только бы еще раз из гранатомета не шарахнули, тогда конец». И снова бил короткими очередями, не давая духам высунуться из-за валунов.

Разведвзвод старшего лейтенанта Богатырева возвращался с задания и попал в засаду, но из кольца удалось выскочить и теперь оставался лишь последний рывок — до ровного плато. Дальше духи бы не сунулись, потому что на подлете были «вертушки», и туда же поднималась на выручку десантная рота. Но до спасительного плато надо было еще добраться. Первыми Богатырев приказал выносить раненых и трех «двухсотых», а сам с ручным пулеметом лег в створе каменного развала, и почти сразу же грохнул по нему со стороны духов гранатомет. Оглушенный, Богатырев никак не мог отойти от взрыва и лишь сильнее прижимал к плечу приклад пулемета, который вздрагивал в его руках, словно живой.

Так и вытащили командира, как после рассказал ему сержант Мохов, уже в госпитале, с пулеметом в руках, потому что, потеряв сознание, он не разжал сведенные намертво пальцы — они будто закостенели.

И снова белые, с черными крапинками березы впечатывались в синее небо. Только березовка из полого стебелька не бежала, потому что стояла зима и снег под ногами громко поскрипывал, будто радовался, что обрел голос. Вязаный платок на Жене заиндевел по краям от дыхания, а губы были теплыми и мягкими.

— Подожди, — говорила она и, подняв ладонь, закрывалась варежкой. — Я тебе сказать хочу… Ты меня больше не пугай, иначе я с ума сойду. Я даже в церковь ходить стала, пока ты в госпитале лежал. Молитвы ни одной не знаю, стою перед свечкой и одно шепчу: только бы выздоровел, только бы выздоровел…

— Как видишь, здоров Иван Петров! На казенных харчах отъелся, а теперь еще и ты кормишь, разнесет меня скоро, ни в одну дверь не пролезу.

— Смеешься… А я ведь серьезно. Пообещай, что больше меня пугать не будешь, пообещай.

— Не буду

Женя убрала ладошку и, вздохнув, сама поцеловала его.

Не знали они в тот зимний день, что на свое любимое место, в загородную березовую рощу, больше не придут, не будет им туда дороги ни зимой, ни весной, ни летом, ни осенью — никогда.

Через месяц с небольшим капитана Богатырева переведут в другую часть, и маленький уютный городок на Урале придется поменять на Подмосковье, где обещанной квартиры, конечно, не будет, а достанется им крохотная комнатка в офицерском общежитии с общей, одной на всех жильцов, ванной и туалетом в конце длинного коридора. Не успеют они оглядеться и попривыкнугь к новому своему положению, как грянут иные времена, и Богатырев, ругаясь, а иногда и матерясь, станет ездить на службу в гражданской одежде, потому что в военной форме можно было нарваться на особо нервных граждан, потерявших голову от демократии и свободы слова. Одного из таких, очень уж рьяного, Богатырев, не удержавшись, положил на асфальт троллейбусной остановки, водрузил ему на прежнее место слетевшие очки и до самых ворот части шел пешком, сцепив зубы и не разжимая сжатых кулаков.

Но это было лишь начало. Дальше покатилось, как под горку.

Зарплату стали выдавать тушенкой и хлебом. По ночам Богатырев ходил разгружать на станцию вагоны, а утром, не выспавшись, торопился на службу и в этой кутерьме даже не заметил, как солдат Евгешка сначала погрустнел, затем затосковался, после и вовсе просто-напросто исчез, оставив коротенькую записку: «Прости, я старалась, но не смогла,