Санитарная рубка - Михаил Николаевич Щукин

Дверь открылась, и скоро в доме затеплился желтоватый свет. Фомич спустился с крыльца и весело объявил:

— Прибыли! Выгружайся!

В доме довольно сносно светили две старые керосиновые лампы, и света их вполне хватало, чтобы разглядеть бывший приют сборщиков живицы. Ни единой перегородки здесь не имелось, вдоль четырех стен приколочены были широкие лавки, сбитые из толстых плах, посредине, как крепость, возвышалась большущая русская печь, возле нее — стол и при нем одна-единственная табуретка. Одежда, обувь, какие-то запчасти от неведомых механизмов, топоры, пилы — все это размещалось вперемешку по углам и слишком много места не занимало. Остальное пространство оставалось свободным, и показалось, что сделано это было специально для того, чтобы хозяин мог ходить по этому пространству без всяких затруднений и без опаски, иначе ему будет тесно и он обязательно чего-нибудь заденет, разобьет или перевернет. Высоченный, метра под два, не меньше, Малыш стоял посреди своего жилища и, положив на голову ладонь, широкую, как лопасть у весла, осторожно перетаптывался с ноги на ногу, отчего толстые половицы тихонько поскрипывали, и глухим голосом, выходившим, казалось, из самых глубин мощного тела, чуть растерянно приговаривал:

— Сообразить надо, сообразить, как расположиться… А давайте пока на лавку!

Подхватил стол, перенес его от печки к лавке, и скоро уже на этом столе появились копченое сало, хлеб, зеленый лук, вырванный из земли прямо с луковицами, вареные яйца и чуть мутноватая самогонка в литровой банке, закупоренной пластмассовой крышкой. Двигался Малыш, несмотря на свою мощь, ловко, быстро, почти бесшумно, и только половицы в двух местах обозначали его движения. Голову, видно, уже по привычке, он держал низко опущенной, но лица своего скрыть все равно не мог, и оно даже при скудном свете керосиновых ламп пугало своей изувеченностью: обе щеки пересекали глубокие шрамы, рот был сдвинут на правую сторону, а нос, ссеченный почти наполовину, без ноздрей, едва маячил двумя темными дырками. И только большие темные глаза остались нетронутыми и смотрели на нежданных гостей добродушно и заботливо.

Он разлил самогонку по граненым стаканам, понимающе кивнул, когда увидел, что Анна свой стакан молча отодвинула, и, не поднимая головы, коротко сказал немудреный тост:

За встречу, командир, а с вами — за знакомство.

Отвернулся от всех и выпил, не хотел, чтобы увидели, как по нижней изуродованной губе стекает самогонка. Вытер губы ладонью и смущенно опустил голову еще ниже.

— Хороший продукт, — похвалил Фомич, с хрустом закусывая луковицей. — Сам гонишь?

— Нет, — отозвался Малыш. — В Первомайске беру, у одной старушки, я по хозяйству ей помогаю. Крышу залатать, дровишки расколоть… А она мне, вот, элексир самодельный… Натуральный обмен…

— Ясно. Значит, так, Малыш, ситуация у нас сложилась, прямо скажем, хреновая, детали я тебе после озвучу, а сейчас нам пересидеть надо какое-то время. Здесь, у тебя. Не возражаешь?

— Командир, мог бы и не спрашивать. Живите, сколько надо, и мне веселей будет. Если хотите, завтра на рыбалку сходим, здесь озерко хорошее, караси, как лопаты…

— Может, и на рыбалку сходим, утро, как говорят, оно мудренее. Наливай еще, Малыш, бабушкиного продукта, гулять так гулять…

Засиделись почти до самого утра. Для Анны нашелся спальный мешок, и она давно уже спала, а мужчины, чтобы ее не тревожить, перебрались на крыльцо и там, уже не приглушая свои голоса, говорили за жизнь, которая поворачивалась к ним в последнее время только острыми углами.

— Может, Малыш, ты все-таки в город переберешься? — спрашивал Фомич. — Работу я тебе подыщу, жилье тоже найдем. Чего ты тут один, как Робинзон Крузо?

— Нет, командир, не поеду. Я там сразу с катушек слечу. Я эту нынешнюю действительность на дух переносить не могу. «Приласкаю» кого-нибудь и по этапу. А здесь меня никто не злит, никто меня никуда не посылает, сам себе генерал и сам себе рядовой. Я ведь кто, командир, если разобраться? Солдат вечного поражения! В Афгане воевал? Воевал. Сдали Афган и нас сдали, еще и оплевали кому ни лень. Пришел в ОМОН служить. Стал бандитов ловить. Ловлю, а их выпускают, ловлю, а их выпускают! В Чечню поехал, опять воевал. Ради чего мы там долбились, ребят теряли? Мне даже боевые полностью не выплатили, ты, говорят, раньше времени из командировки вернулся, неполный срок отбыл, а то, что меня, как кусок мяса, оттуда привезли это не считается! Ради чего все?! Чтобы еще раз и Чечню и нас сдали? К тебе, командир, у меня вопросов нет, ты наравне со всеми лямку тянул и пострадал, когда правду-матку врезал, но кому-то я свои вопросы должен задать? И ответ получить. А?

— Кому ты свои вопросы задавать собрался? — чуть насмешливо перебил его Фомич. — Президенту? Так тебя до него не допустят. А вот съездишь по уху кому-нибудь, кто вообще не при делах, случайно перед тобой окажется, и тебя тогда точно — запечатают… А там, куда запечатают, вопросы задавать не положено. Я свое предложение, Малыш, снимаю, живи тут, если нравится, живи и радуйся, а дальше… Дальше жизнь покажет. Плесни еще по капле и — отбой! А то размитинговались, Анну еще разбудим…

Не трудно было догадаться, что Фомич намеренно свернул разговор, не захотел его продолжать, как говорится, закрыл тему — и точка. Лишь желваки круто перекатывались на скулах, будто перемалывали невысказанные слова.

А что слова?

Сколько ни говори их, как ни ругайся, как ни митингуй, ровным счетом ничего от этого не изменится.

«Солдат вечного поражения… — усмехался Богатырев, ворочаясь с боку на бок на жесткой лавке и мучаясь бессонницей; казалось бы, спать надо без задних ног, а тут ни в одном глазу, даже ядреная самогонка не усыпляла. — В десятку ты, Малыш, влепил, никаких побед нам с тобой не выпало. Довоевались… Один бомжует посреди леса, а другой возле родного дома прячется, как партизан… И пожаловаться некому и наказать некого. Ладно, давай спать…»

Но сон не подступал, заблудившись, бродил где-то за бревенчатыми стенами, а в памяти возникали одно за другим давние события, мелькали, как картинки, яркие, четкие, будто Богатырев их наяву видел, и, наверное, поэтому казалось, что он заново живет в прошедшем времени, но время это проскакивало очень быстро, почти мгновенно.

Из жизни Николая Богатырева

В бесконечно высокое небо, ослепительно-синее в первых числах апреля, впечатывались белые, с черными крапинками стволы берез, и снизу, если запрокинуть голову, казалось, что верхние ветки парят сами по себе в необъятном пространстве. Возле этих берез загородной рощи, где в низинах еще дотаивали после обильно снежной зимы последние остатки сугробов,