Алые сердца. По тонкому льду - Тун Хуа

Разбита наголову! Вся страна была потрясена. Не только цинский двор обуял страх – вся монгольская знать в Цинхае тряслась от ужаса, не желая больше воевать. Империя Цин столкнулась с самым тяжелым положением из когда-либо складывавшихся со времен захвата Галданом-Бошогту Улан-Бутуна в двадцать девятом году эры Канси[42]. Эта битва также стала одной из самых значительных ошибок за всю историю правления Канси.

Под давлением внутренних и внешних неурядиц император на двенадцатый день десятого месяца пятьдесят седьмого года правления назначил четырнадцатого принца Иньчжэня главнокомандующим Фуюаня, а также одарил всех гусай-бэйсэ титулами ванов, чтобы, «здраво оценив обстановку, перебросить войска со всех сторон к Цэвэн-Равдану[43], убить его и вернуть мир на границу, ведь таков ваш долг». Также император велел четырнадцатому принцу взять на себя такие сложные задачи, как захват Лхасы, отвоевание Тибета, атака Илийского края и решение джунгарского вопроса.

В двенадцатом месяце император Канси устроил для четырнадцатого принца церемонию, чтобы проводить его в военный поход. Несомненно, это была самая торжественная церемония в империи Цин за время ее существования. На ней в окружении других принцев крови и знамен Желтого корпуса он получил звание принца-главнокомандующего. «Князья, бэйсэ и те, кто был рангом ниже, собрались перед павильоном Тайхэдянь в полном боевом облачении. Остальные же ваны, бэйлэ, бэйсэ и князья, а также сановники не ниже второго ранга, которые не должны были выступать в поход, в парадном платье стояли за воротами Умэнь. Коленопреклоненный главнокомандующий Иньчжэнь принял печать[44], поблагодарил за милость и вышел через ворота Умэнь, сжимая печать в руке, после чего верхом выехал из ворот Тяньаньмэнь и направился к воротам Дэшэнмэнь. Затем солдаты поприветствовали главнокомандующего Иньчжэня поклонами, а по окончании войско стройными рядами двинулось на Тибет»[45].

После этого весь двор решил, что четырнадцатый принц – самый вероятный кандидат на титул наследного принца. Так открылась самая блестящая страница в политической карьере четырнадцатого сына императора.

Оценив сложившуюся при дворе ситуацию, наиболее благоприятную именно для четырнадцатого, девятый принц решил всячески поддерживать его. Конечно, четырнадцатый принц мог быть тем, кто устроил то происшествие с мертвыми соколами, но мог и не быть. Если взвесить все плюсы и минусы, выходило, что, по сравнению с третьим и четвертым принцами, четырнадцатый был для бывших членов фракции восьмого принца наилучшим выбором.

Девятый принц оказывал всяческую поддержку четырнадцатому, давая ему советы и помогая с разработкой стратегии, и вскоре они начали тесно общаться. Девятый брат даже говорил во всеуслышание, что четырнадцатый «несравнимо умен, талантлив и добродетелен, так что нам, его братьям, не сравниться с ним».

Порой император Канси заявлял в присутствии сановников, что ему нравятся искренние, открытые и чуткие люди. Он говорил, что, «намереваясь приняться за некое дело, нельзя забывать, что самое важное – это искренность. Если продемонстрировать людям свою искренность, они сами захотят служить вам. Если же лгать и прибегать к хитростям, то кто сможет со спокойным сердцем служить такому человеку?». Император полагал, что следует «быть искренним с людьми, иначе все остальное не будет иметь смысла», а также отметил: «Мы выказываем свой гнев и радость открыто, ибо честность превыше всего». После этого Его Величество восклицал: «Четырнадцатый принц так похож на нас!»

Четырнадцатый принц, получивший не только поддержку братьев, но и одобрение императора Канси, стал первым среди принцев, тем самым оказавшись вне конкуренции.

Понятия не имею, какие чувства испытывал восьмой принц, когда, вновь начав появляться при дворе, обнаружил, что фракция восьмого принца превратилась во фракцию четырнадцатого. По крайней мере внешне он, хотя и не так активно, как девятый, тоже поддерживал четырнадцатого принца. Как бы то ни было, восьмой принц явно полагал, что лучше уж пусть четырнадцатый станет наследником, но никак не четвертый.

Ведомый долгом сыновней почтительности, четвертый брат также старался разделять с увязшим в делах и хлопотах императором его заботы и печали, но был не слишком настойчив, а потому его высказывания не вызывали горячего интереса. Так он и продолжал невидимкой участвовать в обсуждениях государственных вопросов.

Ранним утром ко мне пришел Сяо Шуньцзы и сказал, что четвертый принц желает меня видеть. В душе недоумевая, я переоделась в чистое, прихорошилась и отправилась к нему. Он стоял в одиночестве в каком-то укромном уголке, и холодный ветер обдувал его суровую фигуру.

Подойдя ближе, я встала позади него, храня молчание. Принц обернулся и обвел меня внимательным взглядом – похоже, пытался понять, как у меня дела.

– Жалеешь? – без всякого выражения спросил четвертый принц.

Я лишь с улыбкой взглянула на него, ничего не ответив.

– Жалеешь? – повторил он.

Я тут же перестала улыбаться. Не в его характере было говорить подобное, однако он повторил свой вопрос дважды. Из-за сложившейся обстановки его терзания усилились, ведь императорский трон, к которому он так долго стремился, стал отдаляться от него. Трон же означал для него не только власть – это была судьба тринадцатого принца, а также моя. Осознание этого тяжелым камнем лежало на его душе.

– Не жалею! – покачала головой я.

Принц сжал губы и, опустив глаза, устремил взгляд в землю, а я почти с жадностью рассматривала его, запечатлевая в памяти каждую деталь. Мы не виделись почти год. Каждую нашу встречу я отмечала, что он все больше и больше худел, в уголках глаз появились морщинки, но взгляд был по-прежнему остер. Тонкие губы были плотно сжаты, словно он пытался спрятать за ними всю свою боль. Машинально протянув руку, я погладила его губы и тихо произнесла:

– Ты обязательно одержишь победу!

Очнулась лишь после того, как слова уже прозвучали. Что я творю? Хотела отдернуть руку, но четвертый принц резко схватил ее. Всмотрелась в его темные, глубокие глаза, так загадочно глядящие на меня, в его бледное лицо – и мое сердце сжалось. В один миг все вдруг стало неважным, и я, повернув руку, стиснула его ладонь в ответ.