Царица без трона - Елена Арсеньева

Еретичку привезли с великой пышностью.Монахини, коим велено было стать двумя рядами вдоль ведущей к крыльцу дороги,глядели сурово и изредка неодобрительно бормотали: мол, ничего подобного вжизни не видели: ни благочестивая Ирина Федоровна, жена царя Федора Ивановича,ни звероватая Марья Григорьевна, супруга Бориса Годунова, не являлись сюда всопровождении такой роскошной свиты, под гром музыки, восторженные крики. Да ипрежде их было тут место тишины и благолепия, с тех самых пор, как аж двестилет назад основала Вознесенский монастырь вдовица Димитрия Донского, Евдокия,принявшая иночество под именем Евфросинии. Здесь же, под спудом, покоятся и еемощи. Святое, святейшее место! Приезжали в монастырь, как положено ехать кБогу: со смирением и почтением, склоняя голову и говоря едва слышно. А нынче…гром, звон, блеск… Одно слово – полячка безбожная прибыла!

И, как нарочно, над монастырем вдругзакружилась туча сорок. Монахини крестились, отворачивались: издавна на Русисорока – птица нечистая, ведьмовская. Полячка же улыбалась во весь свойтонкогубый рот, даже ручкой помахала птицам. Те покричали и улетели. Толькотогда монахиням удалось вновь изобразить спокойствие и радушие.

Царица Марфа тоже изо всех сил стараласьдержаться если не доброжелательно, то хотя бы приветливо. Но когда вышла накрыльцо и увидела царскую невесту в этих ее непомерных юбках, с которыми та елеуправлялась, напоминая корабельщика, который не может управиться в бурю спарусом… И что в ней нашел Димитрий?! Ну ладно, еще когда судьба его победызависела от поляков, он мог держаться за слово, данное дочери сендомирскоговоеводы. Но теперь-то, когда первейшие русские красавицы почли бы за великоесчастье сделаться государевыми избранницами… Нет, вызвал к себе эту полячку.Чем она его так приворожила? Ну разве что и впрямь приворотными зельями. Ведьпосмотреть не на что, ни росту, ни стати. От горшка два вершка, в поясе тоньше,чем оса: ветер дунь – переломится. На узеньких плечиках полячки громоздилсяогромный, круглый, в гармошку собранный воротник, так что пышно причесаннаяголова, на которую лишь в самую последнюю минуту догадались накинуть флер(мыслимое ли это дело – вступать на святое подворье, в монастырские пределыпростоволосой!), чудилось, лежала на этом воротнике словно на блюде. Тут хочешьне хочешь, а вспомнишь отсеченную голову Иоанна Крестителя, которую несла наблюде Иродиада. Нет, сама эта Маринка-безбожница и есть Иродиада-плясавица.Своими глазами царица Марфа не видела, но долетали до нее слухи, будто Маринка– великая мастерица пляски плясать, для нее нарочно музыканты и в покоях, и втронных залах играют, только пляшут не скоморохи, а сама невеста государева, даи он от нее не отстает. Он… царь!

Царь?..

Инокиня Марфа покрепче стиснула губы и дажеголовой едва заметно качнула, отгоняя ненужные мысли. Но были они слишкомтягостны – разве отгонишь? Поэтому глаза ее, глядевшие на гостью, были неприветливыми и даже не суровыми, а просто-напросто растерянными.

Зато молоденькая девушка в черном платье и сбольшим белым гофрированным воротником держалась очень уверенно перед этойпреждевременно состарившейся, изможденной, печальной женщиной, черный платкоторой был застегнут так накрепко, что врезался в щеки. Ведь это была матушкаее супруга, жена бывшего царя Ивана Грозного, которого вся просвещенная Европаназывала Joann Terrible, то есть Иоанн Ужасный, и, кажется, это прозвищеподходило к нему куда больше, чем Грозный. А Димитрий – его сын…

Тут Марина неприметно вздохнула. Увы,Димитрий, каким он был в Самборе и Кракове, и тот, с которым она увиделась вМоскве, – это два разных человека. Прежним он становится, только когдаговорит с ней о любви, но стоит навести разговор на интересы святейшегопрестола в России или выполнение щедрых предсвадебных обещаний относительноотхода западных княжеств к Речи Посполитой, как ясные глаза Димитрия темнеют истановятся столь же лживо-непроницаемыми, как у истинного иезуита!

Тут Марина спохватилась, что молчание ее предлицом матери государя несколько затянулось, а реверанс оказался куда глубже,чем она намеревалась сделать, так что все это весьма похоже на крайнеезамешательство.

Вот еще! Никакое замешательство не может бытьсвойственно Марианне Мнишек, русской государыне Марине!

Она дерзко вскинула голову, окинула взоромскорбные лица монахинь, которым только накрепко вбитое в души благочестие непозволяло проявлять открыто ненависть к гостье, а потом широко улыбнуласьинокине Марфе. И вновь склонилась пред ней в самом глубоком из всех реверансов,так что колено почти коснулось пола. Пусть теперь кто-нибудь скажет, что Маринапроявила недостаточную почтительность к своей свекрови.

А впрочем, мать Димитрия еще не считает себясвекровью Марины. Для русских девушка – по-прежнему всего лишь невеста ихгосударя. Обряд в Кракове, проведенный по законам католической религии, для нихнедействителен. Венчание по православному обряду еще впереди – именно поэтомуМарине и предстоит унылое времяпрепровождение в этой обители!

Ну что ж, как говорят обожаемые отцом иезуиты,цель оправдывает средства!

Марфа приблизилась, коснулась сухими, словнолепестки увядшего цветка, губами свежей щечки. Ладно хоть не румянится будущаяневестушка: говорят, у них там, в Польше, сие не принято – напротив, иноземцывсячески осуждают московиток за непомерную страсть к румянам, белилам и сурьме.Марфа вдруг вздохнула. Самой ей пришлось нарумяниться лишь раз в жизни… еще дотого, как к ней посватался государь Иван Васильевич, сын которого выбрал себе вжены эту тоненькую, маленькую, словно мушка, девушку.

Сын которого…

Она поджала губы, стиснула покрепче четки. Темвременем мать настоятельница уже пригласила полячку и ее женщин пройти внутрь,в отведенные им келейки.

Марфа посторонилась, пропуская гостий. Рядомраздалось сдавленное стенанье. Почтенная особа, разодетая так же нелепо, как ипрочие полячки, тоже бесстыдно перетянутая в поясе, хотя была небось одних летс Марфой, всматривалась в узкие переходы монастыря с такой глубокой тоской,словно ее вот сейчас, сию минуту, намеревались заточить здесь навечно. Да уж…Это понятно! Пятнадцать, считай, годков провела Марфа в монастырском уединении,иной жизни себе не мыслит, а так и не прониклась любовью к ней, все еще помнит,каково это было – ощущать себя молодой, свободной, шалой, веселой… вот как этамолоденькая полячка, замешкавшаяся в воротах монастыря и бегом, чуть ли невприпрыжку, нагонявшая своих.