Амнезия - Сэм Тэйлор

На следующей неделе мое состояние не улучшилось. Сара варила питательные бульоны и поила меня лекарствами; умывала, читала и утешала, когда кошмары возвращались; она неусыпно следила за мной и по моей просьбе рассказывала об отце и его приключениях. Доктора она боготворила. Стоит ли удивляться, что вскоре эта чистая, наивная душа без памяти в меня влюбилась? К стыду своему, должен признаться, что, одержимый собственной страстью, не замечал ее чувств.

Как я уже упомянул, несмотря на неустанные заботы Сары, состояние моего здоровья по-прежнему внушало опасения. Сара ухаживала за мной целый день, оставляя меня только на закате.

Как только она уходила, я вскакивал с постели, лихорадочно натягивал одежду и на ослабевших ногах мчался к Мейфэр. Там, под проливным дождем, на ледяном ветру я каждую ночь нес вахту напротив дома Анжелины. И каждое утро Сара изумлялась тому, что за ночь мне стало еще хуже. Решив, что меня мучает бессонница, она начала готовить успокаивающее питье. Я так ни разу и не пригубил его, но Сара об этом не догадывалась. Наконец, измучившись от беспокойства, она попросила отца позволить ей сидеть возле моей постели и ночью, но доктор Ланарк никогда бы не разрешил дочери такой вольности. Отныне я мог беспрепятственно потворствовать своей…

…одиннадцатого свет в ее комнате погас. Помню, я подумал, что обычно она ложится позднее. Как правило, до полуночи Анжелина читала (хотя это всего лишь мое предположение — с таким же успехом она могла вышивать). Я добросовестно занес время в блокнот. Меня беспокоило, что единственным доказательством событий той удивительной ночи оставались лишь мои воспоминания. На обитателей мерзкого притона надежды мало. Люди подобного сорта никогда добровольно не признаются в содеянном.

В половине первого парадная дверь отворилась, и фигура в капюшоне выскользнула наружу. При полной луне я узнал ее сразу. Я записал время в блокнот и, не оглядываясь, последовал за ней. Внутренний голос подсказывал мне, что у верной тени Анжелины есть и своя тень, но сейчас мне было не до нее.

Как и прежде, Анжелина миновала Мейфэр, свернула на Пиккадилли, пересекла Грин-парк и направилась к Пэлл-Мэлл. Мимо Чаринг-Кросс, Ковент-Гарден и дальше, по набережной. Я старался держаться хладнокровно, недрогнувшей рукой делая в блокноте пометки, но ты же понимаешь, читатель, как забилось мое сердце, когда я понял, что она направляется туда же, куда и в первую ночь! Меня обуревали противоречивые чувства: страх перед сводней и тем громилой (особенно после недавнего сна) и постыдное желание снова оказаться в той комнатушке наедине с Анжелиной. Смотреть, как она медленно приближается ко мне в своем черном кружевном белье, чувствовать, как ее волосы касаются моей кожи, видеть, как мягкие пяточки бесстрашно ступают по занозистому полу, и в этот раз сдержаться, не произнести вслух ее имени… Очевидно, эротические мечтания отвлекли меня, а возможно, Анжелина внезапно остановилась или замедлила шаг, но в следующее мгновение я оказался рядом — так близко, что почувствовал ее дыхание…

Проснулся я в странном месте. Солнечные лучи отражались от крыш, но в комнате висел полумрак. Свет исходил только от маленького очага справа. Я лежал на узкой кровати у стены.

Медленно и осторожно я привстал. Мышцы болели, кожу саднило, ломило даже кости. Ко мне возвращались воспоминания, самым ярким из которых был жуткий верзила с железным прутом в руках. Удивительно, как я вообще выжил!

— Проснулись? — раздался голос.

Я обернулся и увидел Ивэна Доуза. Он улыбнулся и пристально вгляделся в меня своими синими глазами. Скрестив и вытянув ноги в ярко начищенных черных ботинках, Ивэн сидел на залатанном кресле, вплотную придвинутом к кровати.

— Вы? — воскликнул я. — Где я?

Ивэн объяснил, что я нахожусь в его квартире и провел здесь уже два дня. Пока он говорил, я смотрел, как свет очага играет на коже его черных ботинок. Я почему-то не мог заставить себя заглянуть ему в глаза. Мне казалось, что холодный ироничный взгляд Ивэна пронзает тела и предметы, словно лучи, изобретенные каким-то немцем, которые, как говорят, позволяют видеть скелет сквозь кожу и плоть.

Некоторое время мы мирно беседовали, но внезапно от ужаса у меня перехватило в горле. Я вспомнил.

— Где она? Мертва? — прохрипел я.

— Успокойтесь, она жива, — сказал он…

…восстановить. Поскольку я не делал заметок, то не могу утверждать, какие именно слова мы с Ивэном тогда произносили. Я даже не уверен, что узнал обо всем из того, первого разговора, слишком я был ошеломлен и не успел прийти в себя. Возможно, правда открывалась постепенно, в течение нескольких дней, из других слов и намеков. Чем больше я пытаюсь вспомнить, тем меньше вижу оснований доверять своей памяти. Мы смотрим на мир, словно сквозь закопченное стекло. И наше прошлое постепенно стирается, становясь смутным образом из сна. Возможно, Анжелина или Ивэн рассказали бы эту историю совершенно иначе, но что толку гадать о невозможном? Слишком поздно. Я единственный, кто помнит, и если воспоминания становятся смутными и нереальными, как стремительный водный поток или дым, уносимый порывом ветра, я во что бы то ни стало должен оживить их, должен заставить свой мозг отыскать дорогу впотьмах. Прошлое все еще здесь, в моей голове, и единственный способ вытащить его наружу — довериться этому перу, движениям этой руки. Нет никаких сомнений, история, которую я расскажу тебе, читатель, всего лишь жалкое подобие правды, но правды больше не существует, и все, что я могу, — попытаться извлечь из памяти ее подобие, каким бы искаженным и неполным оно ни казалось.

Я прожил в квартире Ивэна несколько недель, страдая не только от ран. Меня мучили кошмары, тошнота и судороги. Доктор сказал, что все это последствия той злополучной ночи. Не знаю, как Ивэн объяснил мое отсутствие доктору Ланарку, но мой наниматель продолжал аккуратно выплачивать мне жалованье. Как ни странно, мои подозрения в чистоте намерений Ивэна только усилились. Либо он вел со мной изощренную игру, либо действительно был мне добрым другом. И все же, как бродячая собака, нашедшая доброго хозяина, со временем я начал доверять Ивэну…

…какой бы отталкивающей ни была эта история, ничто в ней не противоречило моим собственным ощущениям, а лишь объясняло как очевидную невиновность Анжелины, так и скрытую страсть, которую излучало ее тело, в чем я имел случай убедиться на собственном опыте. Но более всего эта история вызывала во мне жалость. Что за жизнь вела бедная Анжелина! По сравнению с ней моя собственная биография представлялась верхом банальности и благополучия. И хотя рассказ Ивэна о пережитых ею унижениях ничуть не уменьшил моей любви, он позволил мне заглянуть в глубины собственной души. Смог бы я защитить ее? Способен ли был уберечь от зла?

Повторюсь, моя любовь к Анжелине не уменьшилась ни на йоту. Я мечтал лишь о ней, желал ее одну. Говорят, что отсутствие любимой лишь усиливает страсть, но одновременно и низводит сам объект страсти. Со временем Анжелина становилась все более призрачной, все менее реальной. Она превращалась в образ. Я по-прежнему был без памяти влюблен в этот образ, словно преданная вдова, хранящая верность умершему супругу. В то же время я не противился реальности, в которой Анжелине не было места. Я не собирался преследовать ее. Я знал, что сейчас она в Кенте. От Кента до Лондона не так уж много миль, и мне ничего не стоило поехать туда, чтобы увидеться с ней. Во всяком случае, так мне тогда казалось.