О всех созданиях – больших и малых - Джеймс Хэрриот

Я собирался добавить, что, по моему мнению, здоровье у него великолепное, но тут же вспомнил наставление Грайера: я должен оправдать свой визит, – и откашлялся.

– Впрочем, нельзя исключить возможность, что у него легкий фарингит, а потому он может кашлять или словно давиться. – Я снова открыл рот песика. – Как видите, вот тут горло у него чуть воспалено. Возможно, какая-то инфекция или он проглотил какой-нибудь раздражитель. У меня в машине микстура, которая быстро его вылечит… – Сообразив, что начинаю заговариваться, я оборвал свою речь.

Миссис Маллард впитывала каждое мое слово, тревожно заглядывала в рот песика и быстро-быстро кивала.

– Да-да, я вижу, – сказала она. – Благодарю вас. Как хорошо, что я вас вызвала!

На следующий вечер в самый разгар приема в смотровую влетел толстяк в весьма ярком твидовом пиджаке и поставил на стол бассет-хаунда со скорбными глазами.

– Что-то головой трясет, – пробасил он. – Думаю, может, ушная экзема.

Я достал из шкафчика ауроскоп и начал осматривать ухо, когда толстяк снова забасил:

– А я вас вчера видел на нашей улице. Я сосед миссис Маллард.

– Да-да. – Я смотрел в металлическую трубку с подсветкой. – Совершенно верно, я у нее был.

Толстяк побарабанил пальцами по столу.

– Наверное, у ее собаченции болезней не перечесть. Машина нашего ветеринара все время перед ее домом стоит.

– Ну, не сказал бы. Он мне показался здоровым малышом, – ответил я, кончив осматривать одно ухо и принимаясь за другое.

– Ну, я-то знаю, о чем говорю, – стоял на своем толстяк. – Бедняга все время болеет, и странно, как часто заболевает он ближе к ночи.

Я быстро посмотрел на него. В его тоне было что-то странное. Он ответил мне невиннейшим взглядом, а потом его физиономия расплылась в многозначительной улыбке.

Я выпучил глаза:

– Да неужели вы хотите сказать…

– Не с этим безобразным старым чертом, э? Тут есть над чем задуматься. – Глаза на красной физиономии смешливо заблестели.

Я уронил ауроскоп на стол, так что он звякнул, и опустил руки.

– Да не глядите так, молодой человек! – взревел толстяк, игриво ткнув меня пальцем в грудь. – Чего только в жизни не случается!

Но в ужас меня привела не просто мысль о Грайере. Нет, я ужаснулся, представив себе, как я в этой гаремной обстановке важно рассуждаю о фарингите под музыку «Тела и души», а моя слушательница прекрасно знает, что я несу чепуху.

Еще через два дня Ангус Грайер встал с постели, а к тому же был нанят новый помощник, готовый приступить к работе немедленно. Я мог уехать.

Предупредив, что отправлюсь прямо с утра, я покинул унылый дом в половине седьмого, чтобы добраться до Дарроуби к завтраку. Больше ни единой ложки чертовой овсянки!

Катя´ по Йоркской равнине, я смотрел на уходящий в небо хребет Пеннинских гор, который то возникал над живыми изгородями, то мелькал в просветах между деревьями. На таком расстоянии горы были бледно-сиреневыми, еще подернутыми дымкой в лучах восходящего солнца. Они манили меня к себе. А попозже, когда маленькая машина начала одолевать подъемы, деревья мало-помалу исчезали, а живые изгороди сменились стенками, сложенными из известняковых плоских камней, у меня возникло уже привычное чувство, что мир распахивается передо мной и с меня спадают оковы. И вот наконец Дарроуби, дремлющий под громадой Херн-Фелла, а дальше – величественные зеленые склоны холмов.

Когда я прогромыхал по булыжнику рыночной площади, вокруг все спало, как и на тихой улочке, где плющ густо вился по старинным кирпичным стенам Скелдейл-хауса, а на криво привинченной медной дощечке красовалась надпись: «Зигфрид Фарнон, ЧКВО» – член Королевского ветеринарного общества.

Я бы промчался по коридору галопом, но мне пришлось проложить путь через всех пятерых собак, которые кружили, прыгали на меня, восторженно лаяли.

Я чуть не налетел на миссис Холл, чья дородная фигура появилась из столовой с кофейником в руке.

– Значит, вернулись, – сказала она, и я увидел, что это ее искренне обрадовало, так как она почти улыбнулась. – Идите садитесь за стол. У меня как раз на сковороде для вас жарится хороший кусочек домашней ветчины.

Я уже положил ладонь на ручку, когда из-за двери донеслись голоса братьев. Тристан что-то неясно бубнил, но Зигфрид кричал в полный голос:

– Где ты, черт дери, прошлялся всю ночь? Я слышал, как ты явился чуть не в четыре, а от твоей комнаты разит, как от пивоварни. Господи, посмотрел бы ты на себя! Глаза – ну дырки от мочи в снегу!

Улыбаясь про себя, я распахнул дверь и направился к Тристану, который вздрогнул от удивления, когда я схватил его за руку и начал ее трясти. Он хранил свой обычный наивно-мальчишеский вид, и в глазах, хотя они немножко запали, поблескивали обычные искорки. Затем я подошел к Зигфриду во главе стола. Видимо, формальности, которыми я обставил мое появление, настолько его поразили, что он поперхнулся. Лицо его покраснело, по худым щекам покатились слезы, рыжеватые усики завибрировали. Тем не менее он встал со стула, наклонил голову и протянул мне руку с изяществом маркиза.

– Добро пожаловать, Джеймс, – сумел он выговорить, слегка обдав меня хлебными крошками. – Добро пожаловать домой!

Я ехал по узкому неогороженному проселку, соединяющему Силдейл и Косдейл, и, добравшись на первой передаче до вершины, сделал то, что делал постоянно: свернул на обочину и вылез из машины.

Присловье деловых людей, что у них нет времени стоять и глазеть по сторонам, не для меня. Значительную часть своей жизни (чтобы не сказать – излишне значительную) я трачу на то, чтобы просто стоять и глазеть по сторонам. Так было и в то утро. Передо мной открывался широкий вид на Йоркширскую долину до гряды Хэмблтонских холмов в сорока милях к востоку, а позади меня тянулись мили и мили вересковых холмов. В первый год моего пребывания в Дарроуби я останавливался на этом месте не один раз, и вид на равнину всегда оказывался не таким, как раньше. Зимой она превращалась в плоскую темную чашу между заснеженными Пеннинами и дальней белой полоской Хэмблтонов. В апреле над ее зелено-коричневыми просторами плыли тяжелые завесы дождя, а однажды я стоял тут под ярким солнцем и глядел вниз, в непроницаемое море тумана, похожего на волнистый слой ваты, из которого там и сям темными островками поднимались макушки деревьев и вершины холмов.

Но сегодня лоскутное одеяло полей и лугов дремало в блеске солнечных лучей, и воздух даже здесь, на высокой гряде, был напоен густыми ароматами лета. Я знал, что на фермах внизу трудятся люди, но нигде не было видно ни одной живой души, и меня охватило ощущение мирного покоя, которое всегда рождали во мне безмолвие и пустынность вересковых холмов.

В такие минуты я отстранялся от себя и беспристрастно оценивал свои успехи. Так легко было перенестись назад, к тому дню, когда я решил стать ветеринаром. Я точно помнил даже минуту. Мне было тринадцать, и я читал в «Меккано», журнале для мальчиков, статью о выборе профессии. Дойдя до ветеринарии, я вдруг проникся неколебимым убеждением, что это – мое призвание. Но, собственно, почему? Только потому, что я любил собак и кошек, а служба в конторах меня не прельщала. Довольно-таки слабые аргументы для определения своего будущего. Я не имел ни малейшего понятия ни о сельском хозяйстве, ни о сельскохозяйственных животных и, хотя за годы учения в колледже успел узнать достаточно много об этих последних, свою дальнейшую судьбу представлял себе однозначно – я собирался специализироваться на лечении мелких животных. До самого получения диплома моя дальнейшая жизнь виделась мне так: я лечу собак, кошек и других домашних любимцев в собственной ветеринарной клинике, где все будет не просто современным, но сверхсовременным. Идеально оборудованная операционная, лаборатория, рентгеновский кабинет – все это четко рисовалось в моем сознании до дня окончания колледжа.