Кавалькада - Уолтер Саттертуэйт

— Но почему именно все евреи в целом?

— Потому что большинство немцев, как мне думается, считают, что евреи сначала считают себя евреями, а уж потом немецкими гражданами.

— Но если и так, что же в этом такого ужасного? Разве нельзя быть одновременно евреем и немцем?

— Конечно, можно. И, вне всяких сомнений, многие евреи действительно считают себя истинными гражданами Германии. Но Германия-то сейчас на грани катастрофы, Джейн. Большинство немцев считает, что мы все должны держаться вместе, без каких бы то ни было сомнений, без дележки на своих и чужих, чтобы не дать стране рухнуть в пропасть.

— Значит, вы считаете, евреи должны… но что именно? Отступиться от своей веры?

— Нет, конечно же, нет. Но мне кажется, они должны ясно показать остальным немцам, что они хотят вместе с ними крепить безопасность Германии во имя будущего.

— И это все, что нужно? Вы и в самом деле думаете, что, если они так и сделают — объяснят все ясно и четко, — другие немцы перестанут их ненавидеть?

Еще одна улыбка.

— Нет. С нынешними немцами такого не случится. Старые привычки живучи. Но я верю, если евреи помогут возродить Германию, следующее поколение немцев будет видеть в них братьев, преданных Германии.

Тут я вспомнила Вагнеров, их отвратительную непроизвольную злобу. Злобу, которую отчасти унаследовали их дети.

— Но хватит об этом, — сказал он. — Давайте поговорим о вас. Как ваше расследование?

— Извините, Эрик, но я…

Он поднял руку и улыбнулся. Спокойной, мягкой, пленительной улыбкой.

— Извините. Конечно, вы не вправе рассказывать. Тогда скажите хотя бы, как вам Германия. Так что вам понравилось больше, Берлин или Мюнхен?

И мы говорили какое-то время о Германии, не спеша пили кофе и коньяк. Потом Эрик заплатил по счету, мы вышли на улицу и сели в ожидавшее нас такси.

Теперь переходим к поцелую.

Мы сидели в такси, и мелькающие мимо фонари на бульварах создавали в салоне бесконечный калейдоскоп света и тени: свет, скользящий в темноту, тень, скользящая к свету, предметы, растворяющиеся в темноте и вдруг возникающие снова, такие четкие и яркие. Эрик повернулся ко мне, положил левую руку на спинку сиденья у меня за шеей и заглянул мне прямо в глаза.

— Джейн, — сказал он, — мне нужно кое-что вам сказать.

Его лицо на мгновение скрылось в тени, затем возникло снова.

Глаза казались темными-претемными. В таких глазах можно запросто утонуть. Похоже, кое-кто это уже успел.

— Да? — сказала я.

— Что бы ни случилось, — проговорил он, и от его глубокого голоса у меня по спине побежали мурашки, — я хочу, чтобы вы знали: те недолгие часы, что мы провели вместе, были, наверно, самыми незабываемыми в моей жизни.

— Я…

— Нет, ничего не говорите. Я только хочу, чтобы вы знали. Мне нужно было это сказать.

— Я… Ну что ж, спасибо, Эрик.

Он улыбнулся, и в белом, мелькающем свете я увидена опять ту же кривоватую улыбку, которая никогда не доходит до его глаз.

Он наклонился ко мне и осторожно приложил правую ладонь к моей щеке. Ладонь была теплая, но сухая, и мне показалось, что каждая частичка моего тела, вместе с тем участком, который удостоился нежданного внимания, может чувствовать это прикосновение и радоваться ему. Мое сердце внезапно забилось, как барабанщик в разошедшемся не на шутку джаз-бэнде.

Он подвинулся еще ближе, слегка приоткрыл губы, а я приподняла подбородок. Его рот нашел мой, возник новый участок соприкосновения — трепетный, дрожащий. Мое сердце билось уже так громко — в ушах, голове, внизу живота, — что я думала, Эрик его слышит. Я думала, и водитель его слышит, и пешеходы на улице, стоявшие с удивленными лицами вдоль дороги.

Затем я почувствовала его левую руку у себя на затылке, а правая его ладонь медленно скользнула вниз по моей шее, где под шуршащим шелком платья у меня билась кровь…

Довольно.

Сейчас половина первого ночи. Я полностью одета. Сейчас я выйду из номера и отправлю это письмо. Здесь в «Байеришер Хоф», как и в «Адлоне», рядом с лифтом есть жёлоб для почты. Когда я опущу в него письмо, и лишь тогда, я решу, подняться мне на лифте на верхний этаж в номер Эрика или нет.

Доводы в пользу лифта достаточно весомы — начиная с желания, которое кружит мне голову и от которого слабеют ноги.

Но есть и не менее весомые доводы против. По крайней мере, я так думаю, они должны быть.

Пожелай, мне, Ева, всего наилучшего.

Мы, идущие на смерть, приветствуем тебя.[45]

С любовью,

Джейн

Когда в воскресенье утром мисс Тернер присоединилась ко мне за завтраком, выглядела она так, будто за ночь не сомкнула глаз. На ней было белое платье с кожаным поясом, а сверху легкая хлопчатобумажная куртка — все летнее и веселенькое. Но на фоне всей этой белизны лицо ее казалось несколько сероватым.

— Доброе утро, — сказала она. Изящно поднесла руку ко рту и деликатно откашлялась.

— Доброе утро. Вы в порядке?

— Почему вас это интересует? — Она коснулась своих волос. На этот раз она собрала их в пучок на затылке. — Что-то не так?

— Нет. Просто вы выглядите немного усталой.

Левой рукой она сняла очки. Указательным и большим пальцами правой потерла переносицу.

— Да, — призналась она. Снова надела очки и затем резко и быстро встряхнула головой, будто пытаясь прийти в себя. Посмотрела на меня и весело улыбнулась. — Скажете, глупо? Но я и правда почему-то плохо спала.

Вчера вечером, когда мисс Тернер появилась в битком набитом баре, она выглядела совсем по-другому. Как и в Берлине, после прощального вечера с фон Динезеном, ее лицо снова разрумянилось, глаза блестели. Я не стал спрашивать, хорошо ли она провела время, потому что это совершенно не мое дело, к тому же было и так очевидно, что она провела его прекрасно. Но я все же спросил, удалось ли ей хоть что-нибудь узнать у фон Динезена.

— Да. — Она наклонилась ко мне. — Помните винтовку?

— Ту, что нашли в Тиргартене?

— Да. Сержант Биберкопф позволил Эрику ее осмотреть.

— И что же?

— И Эрик сказал ему, что в Гитлера стреляли не из нее.

Я улыбнулся.

— И тем самым он осчастливил Биберкопфа.

— У Эрика есть алиби.