На отшибе всегда полумрак - Юлия Владимировна Касьян

девяти, ну мне так кажется, я задавалась вопросом, почему я другая, почему не такая, как они. Вроде похожа, но все наоборот. Но никто не давал мне ответа. Поначалу сестра отмалчивалась, ну а что она должна была сказать? У отца я ни разу не спрашивала, лишний синяк мне был не нужен.

Как-то я помогала матери в огороде, не помню, то ли мне было десять, а может, и одиннадцать, — память странная вещь, что-то помнится в мелких деталях, ярких цветах и красках, а что-то — крупными мазками, диалогами, просто картинками.

Ну так вот, солнце еще не накалило землю, и она окучивала грядки с овощами, а я таскала воду и рвала сорную траву. После очередного принесенного ведра я встала напротив нее и спросила:

— Мама, почему я не похож на папу?

— Что? Слава богу, что не похож, радуйся, — ответила она.

— Но мальчики ведь другие, а я — как ты и сестра, — не унималась я.

— И что в этом плохого? — ответила она вопросом на вопрос, в принципе, как и всегда.

— Но почему?

— Потому, — рявкнула она.

— Мам, кто я тогда?

Она распрямилась и посмотрела на меня.

— Ты человеческий детеныш.

— Да, но…

— Вот и радуйся, — оборвала она.

— Я радуюсь, но все-таки, почему я такой? — не отставала я.

— Ты такой, какой есть. Такой, каким захотел видеть тебя твой отец. Все вопросы к нему, — поставила она жирную точку в нашем разговоре.

Я, конечно, ничего не поняла, но больше вопросов не задавала. А если и задавала, то она отсылала меня к отцу, зная, что у него я никогда этого не спрошу.

Сестру я тоже пыталась расспрашивать, но она начинала плакать, и я перестала приставать. Просто приняла то, что я другая. Мы все разные, сестра часто так говорила. Мы все индивидуальны, все непохожи, все другие. Не бывает двух одинаковых людей, поясняла она, и мне становилось легче. Нет, не понятнее, но легче. Эта мысль отступала. И хорошо, иначе я просто сошла бы с ума, свихнулась от этого раздвоения. Но ты же понимаешь, что это не могло длиться вечно, не могло. Я взрослела.

Кстати, мама звала меня Илаем с самого рождения. Когда я была маленькой, мама ходила к реке и сажала меня на песок, а я постоянно лезла в ил и полностью в нем измазывалась. Так имя и прицепилось, детеныш в иле. Отец вообще никак не звал, словно я не достойна имени. А Сирена называла «малыш». Дома никто не называл меня именем, записанным в свидетельстве. Зачем они его вообще вписали, я так и не знаю.

* * *

Меня определили в приют, где я провела еще три года. Сестра так и не появилась, не вытащила меня. Все эти годы я злилась на нее. Злилась на то, что она не нашла меня, не забрала, за то, что ее не было со мной все эти годы. Но моя соседка по комнате уверяла, что таких взрослых, как она, в приют не берут. Может, это и было причиной.

В приюте было не плохо, нет. Там имелось все для нормальной жизни. За эти годы я смогла адаптироваться, привыкнуть к себе и окружающему миру. В учебе я была лучшей, окончила школу с отличием и поступила в университет. Мне даже досталась достойная стипендия на обучение.

В приюте, лежа одинокими ночами в кровати, я думала о том, кто я и чего хочу. И в какой-то момент осознала, что хочу помогать таким же детям, как я, потерянным, оторванным от жизни. Может, ничего и не произошло бы, может, я стала бы такой, как все, и прожила бы обычную жизнь. Но случилось еще кое-что.

Я училась на психолога и была на втором курсе университета. Передо мной лежали две дороги, одна вела к клинической психологии, а вторая — к социальной. Я интересовалась обоими направлениями, но никак не могла решиться.

На дворе стояла ранняя весна. Я участвовала в волонтерской программе помощи пожилым людям, нуждающимся в уходе. За мной были прикреплены два совершенно немощных старика и одна еще бодрая, но сумасбродная бабулька. Это воскресенье было ее днем, и я с самого утра помогала ей не только в уборке, готовке, но также пыталась объяснить, что не стоит с балкона бросаться кашей в прохожих, иначе ее определят в какой-нибудь затхлый государственный дом престарелых. Я потратила на разговоры, уверения и разъяснения часа четыре. В итоге она согласилась, что это не так уж весело. Мы договорились, что, если она еще захочет покидаться в кого-то кашей, то позвонит мне, и мы пойдем в городской парк кидаться кашей в уток. Им это наверняка понравится.

С облегчением я вышла от бабки и направилась в общежитие. На улице уже сгустились сумерки, стояла промозглая погода, я посильнее завернулась в теплую кофту, накинула капюшон и пошла к остановке. Простояв около десяти минут, я так и не дождалась автобуса. Пришлось плестись в общежитие пешком. Так и теплее, и быстрее, подумала я. Тем более что до студенческого городка было всего-то пять остановок. Дойду, а заодно забегу и куплю стаканчик кофе. Пройдя несколько кварталов, я решила сократить путь и пойти не по маршруту автобуса, а срезать угол. Наверное, это была не самая лучшая идея, но тогда она показалась мне очень даже удачной.

Я брела по темным безлюдным переулкам, пока не вышла на освещенную улицу, где витрины светились разными огоньками, а у тротуара столпились девушки, скажем так, зарабатывающие тем, что умели. Я шла, опустив голову и только изредка поглядывая в их сторону. Они громко смеялись и даже звали меня к себе. Я не реагировала и шла дальше. Пройдя почти всю эту яркую веселую улицу, остановилась на светофоре и оглянулась, чтобы еще раз взглянуть на них. Вот тут я заметила ее. Маленькое тощее тельце в короткой ярко-желтой юбочке и тонкой полупрозрачной кофточке. На голове — короткий ежик, лицо ярко и безвкусно накрашено, а под левым глазом темнеет след чей-то тяжелой руки.

Загорелся зеленый свет, я сглотнула и хотела опустить голову и идти дальше, но так и вросла в асфальт. Снова посмотрела на нее, и по телу прошел разряд тока, вся кожа покрылась мелкими противными мурашками. Словно я смотрела на себя, ту, кем могла стать, если бы не оказалась в приюте. Губы были сухие, а руки в карманах влажные. Перешла через дорогу и подошла к ней. На вид — не больше тринадцати, глаза крупные