Феодора - Пол Уэллмен

что его перехватят: любая промашка, любая из тысячи мелочей способна повлиять на судьбу послания. Стычка со стражником, едва не ставшая для письма роковой, постоянно приходила ей на ум.

В такие минуты величайшего уныния и подавленности она часто задавалась вопросом: а каковы, собственно, шансы, что ее письмо, даже достигнув именитого адресата, заинтересует его?

Да, к Македонии Юстиниан когда-то благоволил и, значит, к ее письму должен отнестись внимательно, но ведь с тех пор, как Македония виделась с ним в последний раз, столько воды утекло, да и не секрет, что пресловутая мужская память коротка. Впрочем, женщины тоже склонны переоценивать собственное влияние на мужчин.

Невольно закрадывалась мысль — верно, женщины правителю ни к чему. А если это так, то, выходит, ей не на что надеяться, ведь всяческие извращения не по ней.

Феодора была женщиной до мозга костей, к тому же разборчивой, и поэтому до любви однополой ей не было никакого дела. В этом вопросе дальше знания фактов об отвратительной связи Экебола ее опыт не шел. При этом, однако, она понимала, что среди столичного населения явление это куда как распространено. В придворной среде нередки были также случаи и неестественной женской любви, а совсем неподалеку от улицы Женщин находился пользовавшийся дурной славой квартал ганимедов, которых, в соответствии с их особой практикой, презрительно называли «катамити» и «амасси».

Допустим, Юстиниан подвержен этой чудовищной и пагубной склонности — хотя, по словам Антонины, об этом нигде не говорят, а такое быстро становится всеобщим достоянием. Тогда что еще, кроме смеха, может вызвать у него письмо, повествующее о девушке, которая могла бы доставить ему высокое наслаждение?

Случалось, что ей самой становилось смешно от нелепости собственных ожиданий, и она усмехалась, но смех выходил горьким.

И тогда она принималась крутить веретено; взор ее при этом туманился, хотя глаза продолжали машинально следить за ссучиваемой нитью.

Возле дверей домов, что тянулись вдоль бедной улочки, бывало, собирались соседки — жены каменщиков, носильщиков, пекарей, уличных торговцев, поденщиков, чтобы посудачить, перемыть косточки хотя бы той самой женщине, что прядет у входа в дом на углу.

Она — соглашались кумушки — скорее всего шлюха. Шлюха, это как пить дать. Только вот корчит из себя невесть что. Из кожи лезет вон, чтобы казаться приличной. Истинно! — поддакивали другие, — только поглядеть, как она нос дерет! Можно подумать, что мы не хороши для нее, а сама хуже грязи в сточной канаве, торчит целый день напролет — и хоть бы слово кому сказала! Словно по-прежнему поджидает мужчин и, как паучиха, с помощью своего веретена прядет сети, чтобы ловить этих кобелей проклятых, а если у нее такое на уме, то лучше пусть она эти свои штучки сразу бросит, поскольку, что бы ни говорили об этом квартале, но это пристойный квартал. И всегда таким был. Люди здесь гнут спину до седьмого пота и живут просто, перебиваясь с хлеба на воду, но честно и достойно.

И соседки добродетельно одергивали собственные замызганные одежды, бросая свирепые взгляды в сторону открытой двери дома пряхи.

Однако никто, по чести сказать, не мог утверждать, что девушка с веретеном и в прозрачной одежде когда-либо обратила хоть малейшее внимание на проходящих мимо ее двери мужчин. И если не принимать во внимание ее манеру одеваться, то вела она себя скромно и смирно. Но это вовсе не развеивало опасений соседок.

Но ни обитатели этой улицы, ни сама Феодора, отчаяние которой становилось все более безысходным, ни малейшего понятия не имели о том, что в эти дни происходит нечто совершенно невероятное.

Айос, опекавший, как и прежде, Феодору, внял ее просьбе и по-своему попытался помочь ей. Он передал письмо колченогому Исавру, который был у него чем-то вроде заместителя, с самыми подробными и хитроумными инструкциями. В последовавшие за этим дни Исавр сидел у ворот Халк, низко кланяясь и назойливо клянча милостыню у входивших во дворец, при этом терпеливо высматривая, не появится ли один его знакомый, водивший дружбу с дворцовым стражником и частенько, бывало, приходивший к воротам — поболтать с приятелем, стоящим на часах. Вот этому-то человеку, когда тот наконец появился, Исавр и сунул письмо, с подробнейшими указаниями и обещанием, что если послание достигнет адресата, то все, связанные с его доставкой, от первого до последнего в цепочке, получат хорошее вознаграждение. Позже, когда стражник освободился от службы, в винном погребке у рынка, пропустив пару кувшинчиков вина с добрым приятелем, он передал письмо дальше. После чего в движении письма наступила пауза. Дело в том, что стражник из наружного караула квартировал в казарме у дворцовой стены с внешней стороны, так что ему пришлось ждать дня, когда часы его караула совпадут с дежурством другого эскувита, стражника во внутренних покоях, обитавшего в пределах дворцовых стен. И вновь пришлось ждать, пока свернутый и запечатанный клочок папируса, уже изрядно замусоленный, можно будет скрытно передать этому эскувиту.

Оказавшись в стенах дворца, письмо, хоть и не сразу, переходя из рук в руки, начало приближаться к цели. Эскувит оказался на короткой ноге с одним евнухом дворцовой службы, у которого, в свою очередь, был знакомец евнух, занимавший более высокое положение — должность подсекретаря в канцелярии. А подсекретарь знался с помощником камерария, который пользовался благосклонным расположением важного канцелярского чиновника, а уж тот мог бы взять на себя смелость тайно и учтиво представить послание принцу-правителю Юстиниану.

Таким образом в течение многих недель письмо Македонии, хоть и медленно, но упорно пробивалось к цели, в то время как Феодора в домишке на бедной улочке томилась в ожидании, крепясь из последних сил, чтобы не дать угаснуть хрупкой надежде.

О том, какой риск заключался в самом факте существования письма, и тех приключениях, которые сопутствовали его пересылке, можно судить хотя бы по следующему эпизоду.

На южной окраине города, в лачуге, выходящей единственным оконцем на Пропонтис, жил старик по имени Никия, который зарабатывал на пропитание себе и толстой старухе жене тем, что резал деревянные статуэтки, игрушки, мастерил ящички, шкатулки и тому подобное. Брал сухую чурку, строгал ее, пилил, долбил, резал, точил, короче, придавал законченную форму, а потом ловко раскрашивал. Никия был резчик весьма искусный, от ремесла своего получал удовольствие, а случалось, добивался и заметных результатов.

Однажды, пребывая в игривом настроении, в полене замечательного испанского кедра, над которым он как раз трудился, резчик углядел уже почти готовую фигурку: из чурки прямо на него глядела неуклюжая пожилая толстуха, вся закутанная в одежды, с