Отправляемся в полдень - Яся Белая

– Обещаю стать ему хорошей женой, – заверяю старика, но больше – себя.

Он улыбается и треплет по волосам:

– Ты не прогадаешь, девочка.

И я знаю – он прав.

Завтра мои глаза будут кричать о любви, и я буду услышана.

Засыпаю почти счастливой, под нежный шёпот сероглазого ветра.

Котёнок…

Гудок четырнадцатый

…в Раю – девять небес. Если добраться до девятого – увидишь Розу, она раскроется перед тобой. И будет тебе клёво, и ты начнёшь всё постигать. Это – высшее. А ещё там рядом – Небесная Твердь. И о ней не расскажешь, даже Данте не смог. Вон как писал:

Я в тверди был, где свет их восприят

Всего полней; но вел бы речь напрасно

О виденном вернувшийся назад…

Иногда мне кажется, что всё напрасно. Нет никакой Розы. И никогда не забраться на Дом-до-неба. До него идёшь, а он ускользает. Как солнце. Потом я узнала, что до солнца не дойти и за край земли не перевеситься. Не позырить, что там.

Это и есть – высшее. Оно всегда недостижимо.

Кто ж нас пустит таких, падших и с бывшим ангелом, в Рай? И где взять Беатриче, что поведёт?

Тотошка, обычно резвун, притих, поник и лежит у ног. Защитника из него не вышло, грустит. А Серый трёт бока и косится на меня недобро, будешь знать, гад, как к девушке лезть!

Солнце выползает медленно и лениво, невыспавшееся и злое, прям как я.

Зырю на Тодора и становится ещё херовее. У него по всему телу – черные борозды. Следы лап подземников. От борозд – как ручейки, вены чертят: их чёрная кровь побеждает его.

– Эй, – говорю ему, – ты почти дохляк.

Он бьёт ладонью по другой руке у локтя: во, мол, и хрипит:

– Не дождётесь.

Встаёт по стеночке и, когда кидаюсь помочь, обдаёт взглядом: ша, молекула. Гордый, блин.

Выползает на площадку, где бойня шла. Ползём с Тотошкой за ним.

Да, нехило они тут всё покрошили.

Тодор обрыскивает всё и вдруг как свистнет. Мы аж подпрыгиваем в своей подглядывалке. Так недолго и попалиться, и палимся.

– Выползайте, надзиратели.

Голос глухой, говорит – не оглядывается. А тут всё вокруг дрожит и дыбится. Куда вылазить? Землетвари в пасть? Она – тут как тут.

– Малыш, – Тодор её по боку треплет, а та от радости гопотит и хвостом так долбёт, что Разрухи, какие попадаются, окончательно – в пыль.

Мы подходим на полусогнутых. Страшно. Хотя раньше я на таких лихо рассекала. А вот Тотошка, хоть и видел, исскулился весь. Боится.

– Ты, гавкун, – Тодор приваливается лбом к землетвари, и я вижу, как его колотит, и тварь от этого беспокоится, – с моими ребятами, как и говорили вчера, к мутантам пойдёшь. Кашалоты помогут тебе убеждать. Скоро, скажи, всем хамба будет, если за себя рвать не станем. Трусы пусть сразу усвёстывают, а то я вернусь и лично каждого освежую, – достаёт ножище свой, Тотошка аж за меня шурхает, – ты усвоил?

Бедняга из-за меня самый нос высовывает и кивает.

Тодор ухмыляется:

– Герой! За юбку прячешься!

Тотошка, не вылезая, ворчит и скалится.

– Ну ладно, живи, – машет рукой и снова свистит.

На этот раз из всех домов лезут жутики. Рыба вместо головы, плавники, ластами шлёпают.

Так вот вы какие, кашалоты. Не зря ими пугают.

– Саск, – кивает синему, у которого ершится черепок, а сам отстаёт от землетвари и стоит, шатаясь, как та тростинка, – забирай гавкуна, десяток наших, и **здуте Залесье.

Синий трясёт башкой, что-то булькатит.

Тотошка отступает:

– Не пойду, с ними – не пойду.

Хвост втянул, уши жмёт, жалко.

Но не Тодору, скотине.

– Радуйся, собак, что не Гибби. Тот собачатину любит. Притом ещё тёплой, чтоб на зубах дёргалась.

– Не пугай! – сжимаю кулаки.

Достал!

– А вы не тупите. Живо выполнять, – вскрикивает так, что все подпрыгивают.

Саск, этот синий, хватает моего Тотоху, беднягу, за шкварник и волочёт.

– Держись, – ору вслед. – Вот я приду, задницы им надеру!

– Гибби, тащи ушлёпка и мотаем в Рай. Времени нет… почти…

Серого припирают связанного и возмущенного, суют в клетку и вешают перед носом у землетвари.

– Малыш так резвее.

Серый смотрит обречённо и жмётся подальше от радостно бешеного Малыша, который норовит зубом утиснуть.

– Править… можешь…

Сам уже, видно, не в состоянии. Придётся старое вспомнить.

– Не так хорошо, как ты. Я с человеком, – тычу в Серого, – не ездила.

– Так… проще… тварь думает… что гонится… легче править…

– Едем тогда. Говори, где твой Рай?

Он машет рукой вперед, на восток.

Дожидаемся, чтоб землетварь выпустила ложноножки, влазим в седло, я хватаю усики – у неё они чувствительные, губу ей задирают, так и идёт; Тодор мостится сзади, лапает за талию, сопит в спину.

На него не злюсь: дрался, заслужил…

…и всем кильдимом – в Рай. Мы на земетвари, кашалоты на колымагах рядом дребезжат.

Данте и не снилось.

***

…когда в двадцати сантиметрах клацают зубы чудовища, и ты преждевременно направляешься в рай (но ведь хорошо ж, что не в ад?), есть повод подытожить прожитое, познать дзен и придаться философии. Итак, что у нас в сухом остатке.

А печальное: я=лох.

Девка прокатила, псих опять в клетку засунул, билета у меня так и нет, собак, которого держал, как козырь, уплыл.

Всё, Серёга, пустота.

Попал ты.

Как там было в детской присказке: Гагарин долетался, Пушкин дописался… Вот и у меня так.

И обидно даже. Вон какой мир создал. Только он брыкливым вышел, самостоятельным.

И теперь меня пересоздаёт.

Надо было этим подземникам поналезть. Ведь может не начни Тодор подыхать, и меня бы к хавальнику этой тварины не привязал.

Злится, отыгрывается.

Но за него держатся надо. Он и знает тут всё, и в авторитете, и дерётся, как перс из аниме. С ним не пропадёшь.

Он, конечно, долбанутый на всю голову, но свои представления о чести-достоинстве есть. Девку, вон, не тронул.

А ему бы она дала, поди.

Такие куколки любят героических плохишей.

О, тормозим.