Свет, который мы потеряли - Джилл Сантополо

Я выдала некий звук, нечто среднее между всхлипом и вздохом облегчения.

– Как я люблю тебя, Кейт! Ты прости, что я не… В общем, ты самая-самая лучшая подруга в мире.

– Смотри же не забывай об этом.

– Но все-таки, хотя я и беременна, хотя там и идет война, я должна лететь в Иерусалим одна.

Я понимала, что объяснить ситуацию Даррену и при этом скрыть от него случившееся в гостинице «Варвик», будет очень непросто. И скорее всего, даже пытаться не стоит. Если бы я всерьез беспокоилась о крепости своего брака, то подписала бы все необходимые бумаги в Нью-Йорке и сказала бы Эрику Вейссу: пусть врачи делают, что считают нужным. Умом я понимала: так и следует поступить, но не могла. Тем более если ребенок, которого я носила под сердцем, – наш с тобой ребенок. Как бы я потом объяснила ему, что бросила его отца, когда он больше всего во мне нуждался?

– Ты смеешься? – спросил Даррен, недоверчиво глядя на меня, когда я втолкнула его в нашу спальню, едва он пришел с работы. – Ты хочешь, чтобы я позволил беременной жене лететь туда, где идет война, потому что она, видите ли, желает сидеть у постели бывшего любовника? – Он заявил это таким тоном, что я стиснула зубы.

– Во-первых, это не так опасно, как кажется. А во-вторых… послушай, Даррен, я вовсе не прошу у тебя разрешения, я сама решаю, что делать.

– Значит, ты хочешь сказать, что летишь? И у меня совсем нет права голоса? – Он нервно расхаживал взад и вперед перед нашей кроватью. – И какого черта этот козел сделал тебя доверенным лицом?

Я потрясенно смотрела на него округлившимися глазами и заговорила не сразу. Даррен почти никогда не бранился, но теперь тон его был исполнен желчи и злобы.

– Еще раз повторяю: мне надо лететь, иначе я всю жизнь не прощу себя.

Говоря это, я задыхалась от гнева, но тем не менее одна мысль вертелась в мозгу: неужели мой поступок разрушит нашу семью? Я просила тебя не прилетать в Нью-Йорк и не ставить меня перед выбором, но когда в конце концов дошло до дела, я уже сомневалась, кого бы выбрала. Очень может быть, что тебя.

– Ты что, не понимаешь? Там идет война! Может, туда и самолеты не летают.

Но я уже все проверила.

– Есть несколько рейсов, – сказала я спокойнее. – И вряд ли мне надо будет ехать в сектор Газа. Не волнуйся, со мной ничего страшного не случится.

– А с ребенком?

– Скорая медицинская помощь у них даже лучше, чем наша. Я читала в Интернете.

Пока не время было сообщать ему, что ребенок, возможно, твой. И я сомневалась, что такое время когда-нибудь настанет.

Кажется, Даррен успокаивался. Видно было по лицу, что он прокручивает в голове разные сценарии и понимает, что с последним аргументом спорить трудно.

– Прошу тебя, верь мне, – сказала я. – Мне действительно надо.

Он несколько секунд тер лоб.

– Спаси тебя Господь, Люси, – наконец сказал он. – Я не знаю, что у тебя с этим человеком и как ему удается держать тебя на коротком поводке. Десять лет назад он бросил тебя. Думаю, такое трудно забыть. Если надо, что ж, лети. Но как можно скорее возвращайся. Самое позднее – в воскресенье. Там очень опасно.

– Отлично.

Если я вылетаю завтра, то у меня в Иерусалиме три дня. Хотелось бы больше, но нельзя допустить, чтобы наша семья распалась, надо идти на компромисс. Даррен действительно человек хороший, вон как расстроился, однако же согласился. С другой стороны, это и усложняет ситуацию. Было бы куда проще, окажись он скотиной.

Я заказала билеты: туда на завтра и обратно на воскресенье утренним рейсом. Собрала вещи. Позвонила Кейт, рассказала о своих планах.

После того, что случилось между тобой и мной, я никак не могла поверить, что судьба приведет нас к такому финалу.

Я летела в салоне первого класса, и соседкой моей оказалась пожилая женщина, по всем признакам – ортодоксальная еврейка. Голову ее покрывал шелковый платок, завязанный на затылке. Когда я усаживалась, она улыбнулась.

Я улыбнулась в ответ, думая только о том, что нужно помедленней дышать: нельзя было допустить приступа рвоты, и я старалась не обращать внимания на солоноватый привкус в горле. Впрочем, это не помогло. Пока продолжалась посадка, я успела сбегать в туалет самолета, встала на колени перед унитазом, и меня вырвало.

– Прошу тебя, сделай так, чтобы этого не случилось во время полета, – вслух произнесла я, отдышавшись, и вытерла губы.

– Хорошо? – спросила соседка на ломаном английском, когда я вернулась на место.

Должно быть, заметила мое бледное лицо.

– Беременность, – сообщила я кратко, кладя ладонь на живот, и добавила: – Ребенок.

Кто знает, сколько ей известно английских слов.

Она кивнула и порылась в сумочке. Потом протянула мне коробочку с леденцами, на которой было что-то написано на иврите.

– Помогает, – сказала она. – Я ем их в самолете.

Я поднесла леденец к носу:

– Имбирь?

Она пожала плечами. Этого слова она не знала.

– Помогает, – повторила она.

Что ж, подумала я, мне терять нечего. Развернула фантик и сунула конфетку в рот. Пососала немного, и действительно стало чуть лучше.

– Спасибо, – сказала я.

– У меня пять. – Она ткнула пальцем в мой живот. – Всегда тошнило.

– А у меня третий.

– Вы еврейка? – спросила она, вероятно пытаясь понять, почему я, будучи беременной, лечу в Израиль в разгар войны.

– Нет, – ответила я.

– Ваш… – Она помолчала, подыскивая слово, и остановилась на самом понятном: – мужчина в Исраэле?

Я смиренно приняла тот факт, что она употребила слово «мужчина», а не «муж».

– Да. Он журналист. И он в больнице. Его тяжело ранили в Газе.

В глазах защипало. Кроме Кейт и Даррена, я ни с кем еще не говорила о тебе, о том, что с тобой произошло.

Вдруг женщина обняла меня обеими руками и забормотала что-то на иврите или на идише – я ни слова не понимала, но все равно это меня успокаивало. Стыдно признаться, но я плакала у нее на плече, а она гладила меня по голове. Когда я наконец проревелась, она продолжала держать меня за руку. А потом, когда принесли еду, она похлопывала меня по руке, словно говоря: «Все будет хорошо».

Потом я заснула на несколько часов, а когда очнулась, обнаружила, что меня заботливо укрыли одеялом.

– Спасибо, – поблагодарила я.

– У Бога есть план, – сказала она. – А ребенок – всегда милость Божия.

Не знаю, верю ли я в этот план или в милость Божию. Мне не по душе мысль, что таков был замысел Бога о тебе. Кроме того, мне известны случаи, когда ребенок отнюдь не становился благом. Но твердая вера этой женщины, ее спокойная сила помогали мне. Есть нечто успокаивающее в мысли, что мы всего лишь актеры на сцене и действуем согласно сценарию, созданному кем-то другим.