Тайна голландских изразцов - Дарья Дезомбре

«Самая известная работа Тритемия – «Стенография» – была написана в 1499-м, а издана во Франкфурте более чем столетие спустя. В «Стенографии» – солидном научном труде по изучению ангелов (ангелологии) – под серьезным влиянием Каббалы был закодирован другой текст, касаемый шифров. Так родилась стеганография – вид шифрового сообщения, которое притворяется совсем иным».

Маша вновь откинулась на спинку стула. Это было уже интереснее просто кодов! Коды шифровали некое сообщение. Стеганография же скрывала сам факт этого сообщения: так, предмет, что вы держите в руках, может казаться просто картинкой, колодой карт, яйцом или банальным списком покупок. Иными словами, огромное преимущество изобретения Тритемия над чистой криптографией заключалось в том, что эти предметы никак не привлекают к себе внимания. Маша вспомнила рассказ Шарнирова, как он впервые задумался о двойной сути изразцов: маленький дом с огромным камином, которому под силу было отопить бальную залу во дворце. Дом, похожий на сундучок, в котором лежит шкатулка – камин. Он искал сначала в камине, по русской традиции: та игла в яйце, то яйцо в утке, та утка в зайце, тот заяц в сундуке, а сундук стоит на высоком дубу… Но понял, что это только полпути…

Маша опять вывела на экран фотографии высокого разрешения, которые – она теперь точно знала – прислал ей убийца. И стала листать картинки, изученные уже досконально. Геродот, вспомнилось ей из курса истории на юрфаке, писал о древнегреческих полководцах, что записывали послание на обритой голове раба. Подождав, пока волосы отрастут и скроют сообщение, его отправляли к адресату. Там несчастного снова брили, чтобы прочитать доставленное сообщение. Профессор рассказывал также историю о микроточках – они активно использовались во время Второй мировой англичанами, вклеивавшими микроскопические фотоснимки в текст трепетных писем с фронта. Если детали, думала она, столь ничтожны, что видны только при очень сильном увеличении, ей нужно будет сфотографировать каждый из изразцов несколько раз, разделив их, положим, на четыре части. Таким образом, увеличив каждый из снимков и сложив их вместе, как головоломку, она сумеет… «Стоп! – Маша замерла на стуле и нахмурилась. – Возможно, зашифрованная в изразцах информация считывается по-разному». Для герба ей нужно было увеличить уголок изразца. Но что, если все изображение является не микро-, а макроточкой? Не давая себе времени на здоровый скепсис, Маша стала шаг за шагом уменьшать изображение изразца на экране. Играющие дети становились все меньше и меньше, будто выпили странного содержимого волшебной бутылочки в «Алисе в Стране Чудес». Вот уже слились с элементами архитектуры гербы в уголках плитки, вот уже стало не разобрать, во что такое играют дети, а Маша все нажимала на кнопку.

И вдруг – остановилась и, ошеломленная, громко вздохнула.

* * *

Маша проснулась поздно. Вчера, взбудораженная своим открытием, она долго не могла заснуть. За окном стоял густой туман – такой плотный, что видна была лишь ближайшая черепичная крыша, покрытая то ли росой, то ли изморозью. Она взглянула на изразцы, выстроенные в ряд на подоконнике. В подступающем из-за окна тумане детали сглаживались, уходили на второй план. А на первом оказывались движения детских рук и ног, схематичные, они складывались в буквы. О, ее играющие человечки! Разгадка была настолько близка, что казалось странным, как она не додумалась до этого с самого начала. Машу попутали дорогие сердцу каждого фламандского художника детали – в них хотелось копаться, изучать. Поймать тайну их обаяния. Но тайна была не в деталях, а в том, что эти детали формировали вкупе: движущиеся дети на определенном расстоянии превращались в знак, букву. И букв этих было по количеству изразцов – двадцать. Она бы не узнала их, если бы не видела совсем недавно. Эти буквы не были ни латиницей, ни греческим алфавитом. Это был язык, появившийся в XIII веке до нашей эры, язык Ветхого Завета и Каббалы. Язык, в котором Маша, к несчастью, не понимала ровным счетом ни шиша. Ей нужна была помощь. И она знала, где ее найти.

– Привет! – сказала она чуть сконфуженно, услышав в трубке красивый мужской голос. Красивый, как его обладатель. На заднем плане гудело праздничное многоголосье. Беспокоить Симона было крайне неудобно. – Это Мария Каравай, помните? Мы еще нашли с вами вместе герб бен Менакена…

– Мария! – Интонация мгновенно сменилась на ласковую. – Конечно! Как продвигается ваше расследование?

– По-разному, – уклончиво ответила Маша, вспомнив плавающий в канале Брюгге труп Шарнирова, горящий дом антиквара и прораба, качающегося в петле, как уставший маятник. – Но есть некоторый положительный сдвиг, и мне нужен ваш совет.

– Конечно, слушаю.

Маша услышала, как он вышел из шумного помещения и закрыл за собой дверь.

– Я хотела бы, чтобы вы перевели мне несколько слов на иврите…

– Без проблем. Я сейчас за городом, на свадьбе у друга. Но могу подойти к вашему отелю. – Он вдруг смутился. – Только это будет поздно. Или завтра, но…

– Это не страшно, если поздно, – быстро перебила его Маша. – Я буду ждать.

Она повесила трубку, и взгляд, как намагниченный, снова вернулся к смутно поблескивающим на подоконнике плиткам. И тут же ее пронзила мысль еще более элементарная: а как же порядок букв? На камине они явно шли в определенной последовательности, составляющей, как она надеялась, слова. Но отбитые Шарнировым и несколько раз перепроданные, изразцы, конечно же, смешались… Маша приуныла, но потом пошире распахнула шторы и начала выкладывать плитки прямо на покрывале. Она пыталась вспомнить, как они лежали тогда, когда ей их анонимно принес Шарниров: четыре ряда по пять или пять рядов по четыре? Маша задумалась, поменяла плитки местами – да, скорее чуть более длинный и узкий вариант. Пригляделась: мальчишки явно играли на одной и той же улице, но на самом краю изразца всегда оставалась частица детали архитектурного обрамления или пейзажа: это мог быть край стены, или камешек с пучком травы у дороги, или поставленное набок колесо, от которого на плитке недоставало правой трети. Маша терпеливо просматривала ряд за рядом и вдруг победно усмехнулась и хищно дернула рукой, чтобы поменять изразцы местами – часть камушка нашла свою половинку, колесо стало целым, а в пучке травы затерялся на другом изразце какой-то мелкий цветок. И одновременно крупные детали начали складываться в более общую картину – так стало понятно, что поверху изразцов на фоне изящно намеченных облачков выделяется островерхая крыша с круглым окном, за ней – башня в готическом стиле. Маша, склонив голову на плечо и прикусив губу, всматривалась в детские игры, когда вдруг громкой трелью взорвался телефон в номере. Маша вздрогнула и взяла трубку – это был Симон.

– Я внизу. Смог вырваться пораньше. Спускайтесь со своим ивритом.

– Ммм… Не могли бы вы лучше подняться ко мне? – смущенно попросила она. – Мой иврит записан на более тяжелых носителях, чем бумага.

– На скрижалях? – хохотнул Симон и добавил: – Ладно, говорите номер комнаты.

Через пару минут он появился в дверях: такой же красавец, каким Маша его запомнила. Только теперь еще несколько нетрезвый красавец, что ему даже шло: щеки порозовели, темные глаза смеялись, когда он переступил порог ее номера, где сразу же стало тесно.