Harmonia caelestis - Петер Эстерхази

306

Мой отец был хуй еще тот — в самом худшем и всеисчерпывающем смысле слова. Чего только о нем не рассказывали, и что он аммиаком воняет, и что у него под мышками чирьи, и грибки между ног. Секретарши смеялись у него за спиной. Одну из них он регулярно зазывал в наш загородный домик (деревянный, чешского, то бишь чехословацкого, производства), но та пропускала его приглашения мимо ушей или, может, ушам не верила. Но в конце концов в лоб спросила, что имеет в виду мой отец. Он, конечно, имел в виду потрахаться и ответил поэтому тоже довольно прямо: мол, пора подвести баланс, сложить то, что у них имеется. Но тогда почему я здесь, удивилась его секретарша, поскольку в этот момент они были уже в загородном домике — мой отец, секретарша и ее четырехгодовалый сын. Понятия не имею, сказал мой отец, ухватив секретаршу за задницу. Они были на «вы». Релаксируй, ебена мать! Не обращая внимания на руку моего отца и все еще не понимая происходящего, женщина отвернулась и начала играть с сыном, который, даром что был совсем мал, поразительно разбирался в настольных играх. Мой отец даже пошутил: ну посмотрим, кто будет смеяться последним, и, перейдя на немецкий, добавил, ärgere dich nicht, дружище[70]. Но сам он участвовать в игре отказался, во-первых, потому, что настольных игр, за исключением «Монополии», не любил, а во-вторых, не затем он сюда пожаловал. Рука его шевельнулась. Те выбрали цвета фишек, а мой отец представил себе продолжение, которое показалось ему не столько волнующим, сколько неизбежным: застежка-молния, опа-на, сопение, пыхтение, неземное желание, одиночество и так далее, но тут взгляд его приковали к себе любопытствующие глазенки мальца, и, хотя мой отец не был светочем разума, ему вспомнились слова Достоевского о ребенке, и он понял, зачем эта женщина взяла сына с собой. Но руку он не убрал. Что, в свою очередь, поняла секретарша. По очкам выиграл мальчик. Тогда мой отец завел пластинку про «стареющего мужчину» (бакелит, фирма «Хунгаротон»), про то, насколько он одинок — насколько? — в своей многолюдной семье, что жену его интересуют исключительно дети, что ему некому слова сказать в своем доме, остается смотреть телевизор, который только и связывает его с миром людей (да и то без канала «Дуна-TV», потому что антенна его не берет), и знает ли любезная Анна-Мария, что через тридцать лет супружеской жизни человеческие тела уже не умеют понять друг друга, пихт ферштейн, хотя он отнюдь не скрывает, что зов плоти еще и теперь, когда он уже едет с ярмарки, звучит как набат, Анна-Мария, ибо в душе он молод, пусть не юн, но все еще молод и готов на все, разумеется, в определенных рамках и строго конфиденциально, да, впрочем, проблем с этим не предвидится, ведь домик стоит у станции электрички, и приезжать можно порознь, вот дубликат ключа, он уже позаботился, надо только запомнить, что вставлять его нужно наоборот, а не так, как обычно, чтобы впоследствии не было недоразумений, ибо человек привыкает к тому, что обычное становится необычным, и с этим «наоборот», возможно, будет непросто, но все это музыка будущего, и единственное, о чем следует помнить, — что по праздникам последняя электричка уходит в половине десятого, это важно, это он записал, вот здесь, где висят ключи. У меня замечательные предчувствия, погладил отец по вихрам притихшего мальчугана, что по-немецки звучало так: Ich habe ein gutes, ein gutes Gefühl.

307

Мой отец изменился. Мой измененный отец стал демонстрировать все свои чувства, их подъемы и спады, он больше их не стыдится, не прячется в свою скорлупу, не скрывает душевных струн; он теперь стал открытым, сердечным, предупредительным, искренним, не стремится господствовать над другими, а мыслит свои отношения с ближними на основе диалога и равноправия, включая, кстати, распределение домашних обязанностей с моей матерью. А росту в ней, как известно, меньше полутора метров, что, понятно, кажется моему отцу унизительным, ибо его духовный уровень и общественное положение предписывают никак не менее 158; возмутительно, вопит мой отец, и просит мать — откровенно, сердечно, предупредительно, искренне — подрасти хоть немного. Ёшь твою, ну как ты не понимаешь! Но мать-то не изменилась. И потому никогда ему этого не простила.

308

Вскоре после войны, когда мой отец какое-то время служил в полиции, он купил себе белую лошадь, Имре, хотя о покупке, вообще-то, и речи не было, он провел целый день в корчме, а когда захмелел, его собутыльник и сбагрил ему кобылу, костлявую, старую, дохлую, дышащую на ладан, так что пришлось на следующий день ее пристрелить; служебное оружие мой отец вынужден был применить на краю огорода, по соседству с домом Мурани, потому что кобыла, как он ни дергал ее за уздечку, встала как вкопанная и смиренно опустила голову; эта лошадь впоследствии стала символом — моя мать поминала ее до смерти как неопровержимое доказательство, что отец мой был легкомысленным лохом.

309

Когда моя мать разлучалась с моим отцом, мой отец мог думать только о моей матери. И чем дальше была от него моя матушка, тем больше она заполняла его изнывающее от любви сердце. Отсутствие моей матери рисовало ему ее образ гораздо точнее, нежели ее присутствие. И тогда мой отец наконец-то понял, что без матери он, собственно говоря, ноль, инвалид бытия, живой труп, мой отец осознал, чем обязан он моей матери, спасибо тебе, дорогая, он понял, усвоил, допер, принял к сведению ту элементарную мысль, что вместе они, что вдвоем они и так далее. Словом, отец мой стал смотреть на их жизнь иначе: как на пульсацию, вот оптимум жизни, вот отдаление, приближение, быть близко, быть далеко, быть, быть. Мамаша меж тем и не думала оставлять моего отца в одиночестве, не делала от него ни шагу, полагая, что с ней моего отца связывают самые элементарные вещи, она верила, что, не считаясь с жертвами, она должна быть с ним рядом телесно в полном смысле этого слова, ибо отец мой с удовольствием апеллирует к телу, прислушивается к его зову, его советам, и иногда (у моей матери) возникает такое чувство, что за ней следят двое, отец и тело отца, порою устраивая ей капканы: начинают молить ее, простираясь ниц, молить почти слезно, чтобы мать моя удовлетворила их способом, отнюдь не само собой разумеющимся, коим мольбам моя мать, после некоторых колебаний, все же внимает, но уже поздно, ибо отец мой после сих колебаний готов говорить, обмениваться с ней мнениями лишь об этих некоторых ее колебаниях, говорить о них как об измене, о поражении, унижении, да неужто до матери не дошло, сколь важно это ему, насколько естественна для него сия потребность, ради коей он в тот момент мог бы пожертвовать всем, всем, что есть у него, своею жизнью, спасеньем, даже спасенье готов был поставить на карту, но мать все-таки колебалась, но по какой причине? вот это непостижимо, ведь даже в собственных интересах ей следовало это сделать, иными словами, почему этого не потребовало ее, моей матери, тело, но, увы, тело матери приказывать ей не привыкло, она сама приказывала ему и всегда полагала, что ее жизнь целиком отдана, пожертвована отцу, хотя она чувствует, что отец мой не понял, не осознал этого, не усвоил, во всяком случае, его поведение лишено каких бы то ни было оттенков благодарности. Отсутствие моего отца всецело заполнило мироздание. Мой отец называл это благодарностью.