Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Как Вам известно, здесь, в Италии, благородная кровь означает все. Поэтому мы всегда надеемся, что какая-нибудь наша книга непременно попадет в библиотеку кого-либо из больших коллекционеров, например Сфорца из Милана, Медичи из Флоренции, Эсте из Феррары, Федериго да Монтефельтро из Урбино или принцев Рима. И, как мне стало известно, книги Жансона вытесняют наши из этих немногих высоких мест. Он подружился со всеми нашими постоянными клиентами, включая Приули и Агостини, и, как я полагаю, убедил их вложить средства в свое предприятие! Агостини, здешние крупные банкиры, обеспечивают Жансона регулярными поставками лучшей бумаги. Он буквально купается в их деньгах. Поэтому он смог привлечь к себе лучших иллюминаторов – даже Джероламо (того самого, кто, как Вам известно, вечно рисует обезьянок на полях).

Он уже успел посвятить целое издание другу Фелиса и нашему покровителю Доменико Цорци… и теперь я боюсь, что прекрасные идеи Фелиса через Доменико воплощаются в печатных формах Жансона. Жена рассказывала мне, что Фелиса и Жансона видели пьянствующими вместе, причем оба подняли тост за Гутенберга, а Жансон даже заявил Фелису: «Изначально Гутенберг и сам был писцом». Вы легко можете представить себе, какое действие оказали на нашего божественного Фелиса эти слова. Он ведь так падок на лесть и впитывает ее, как сухая тряпка молоко.

Если уж на то пошло, меня очень беспокоит и Доменико. Ах, если бы только он порвал со знаменитой еврейской шлюхой, которая известна всему городу! Он вновь оказался в центре скандала и должен быть очень осторожен. Венецианцы органически ненавидят чужаков.

Люссиета говорит, что немцы (за исключением меня!) не сумели завоевать привязанность жителей Венеции. Нас терпят только потому, что наша fondaco приносит им миллион дукатов в год. Боюсь, дают знать о себе и прежние предрассудки против нашего народа. Венецианцы приписывают нам грубость и невежество, а французам – утонченность: таким образом, они заранее склонны относиться к работе Жансона с большей любовью, чем к нашей.

Вот и получается, что если я, Венделин фон Шпейер, немец, решу проявить экстравагантность в своих шрифтах, иллюстрациях, печати или качестве бумаги, то меня обвинят в гордыне и упадочничестве. Меня заклеймят как дешевого любителя сенсаций и поклонника вульгарности. Но все, что делает Жансон, немедленно становится последним писком моды. Каким-то образом все свои изделия он ухитряется превратить в образчики изящного искусства.

Обладая опытом чеканки монет, он сам занимался литьем. Сам! Ни Иоганн, ни я никогда не были способны на что-либо подобное. Для такой работы нам всегда требовались ремесленники. Шрифты Жансона превосходны; во всяком случае, они являют собой магическое сочетание человеческих качеств, воплощенных в металле, отчего кажутся еще красивее, чем есть на самом деле. Мне представляется, что он любит не столько сами буквы, сколько белое поле, то воздушное пространство, что появляется внутри каждой буквы благодаря ее открытым частям. Иногда мне кажется, что его буквы буквально светятся изнутри. В своем кругу мы начали называть Жансона «антиквой»[120].

Его засечки, невесомые, но сильные, придают этакий вид квадратности даже округлым буквам. Нижняя часть выглядит пухлой, а верхние и нижние выносные элементы необычайно длинные. Начертанная им «е» имеет наклонную среднюю линию. Осевая часть буквы «d» у Жансона удлиненная, а ножка «q», напротив, короче и толще нашей… Изменения, как Вы сами можете судить, крайне незначительные, но самое ужасное заключается в том, что они поразительным образом улучшают восприятие букв! Точку над «i» он слегка смещает вправо, тогда как наши стоят строго по центру, но его написание отчего-то кажется единственно правильным! Как это может быть?

Гарнитура шрифта Жансона настолько красива, что привлекает внимание сама по себе, и люди восторгаются не столько содержанием его книг, сколько очарованием его букв…

И при этом они – я имею в виду те классы в Венеции, что покупают книги, – не видят самого главного. Печатные книги намного лучше рукописных, потому что даже самый аккуратный писец вмешивается в содержание. Он создает некоего посредника между писателем и читателем. Мы с Иоганном в первую очередь пытались вернуться к классической модели, создав рисунок шрифта, лишенный излишеств и преувеличений писцов, особенно итальянских, почерк которых слишком уж вычурный и цветистый. И пусть великий Фелис Феличиано принадлежит к числу моих друзей, я все равно считаю, что даже его работе недостает дисциплины, что может быть следствием его неустроенной и невоздержанной личной жизни, – насколько я понимаю, у него роман с замужней женщиной из Далмации, – каковая оказывает разрушительное воздействие на его работу. Я, разумеется, расхваливаю всем и каждому прелести семейной жизни, но Фелис – не из тех, кто способен любить одну женщину.

(Вы только посмотрите на меня! Придаю значение сплетням, как настоящий венецианец!)

Хотя все о нем только и говорят, личность Жансона по-прежнему остается тайной за семью печатями. Он представляется мне бледной серой тенью человека, начисто лишенного каких-либо личных черт, о которых стоило бы упомянуть. Фактически он превратился в невидимку, преследующего меня. Он похож на соединительную ткань между органами, которая сама по себе не имеет права на существование. Он никогда не пишет собственных предисловий, предпочитая поручать эту работу редактору. Я вынужден признать, что его выходные сведения куда скромнее наших: он слишком самоуверен, чтобы расхваливать содержание собственных книг.

Но его деловыми качествами нельзя не восхищаться. Он всегда точно знает, сколько экземпляров той или иной книги следует напечатать. Он не нуждается в переизданиях, его тиражи больше наших, тем не менее его magazzino[121] никогда не забиты нераспроданной продукцией…

Я неизменно мягок по отношению к нашим покупателям и всегда готов пойти им навстречу. Я веду себя с ними сентиментально, поскольку они покупают результаты нашего труда, что мне представляется своего рода любовью. Некоторые из них не могут позволить себе выплатить всю сумму сразу. Поэтому я разрешаю им платить в рассрочку, тремя платежами. А вот Жансон, напротив, никогда и никому не предоставляет кредита; у него совершенно нет сердца. Можете себе представить, какое действие это оказывает на венецианцев? Да! Они влезают в долги, только чтобы купить книги Жансона!

Быть может, радость, которую доставляет мне супруга, стоит мне некоторых потерь в stamperia. Я испытываю чувство вины (за то, что иногда встаю поздно или спешу домой к ней по вечерам), когда смотрю на то, как наша грубая краска оставляет накипь на печатных формах, заставляя их задыхаться. Высыхая, она становится тусклой, размазанной и неприятной для глаза. Мы не можем позволить себе кипятить льняную олифу так долго, как это делает Жансон, а когда нагреваем лак в формовочной краске, то он подгорает и обретает багряный оттенок, теряя свою первоначальную яркость и сочность. Если же мы пытаемся сэкономить на дорогой формовочной краске, уменьшая ее концентрацию, она становится нестерпимо бледной.