Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Наконец, Доменико смотрел на нее и, вознагражденный улыбкой на ее лице, поднимался из‑за стола и быстро подходил к Сосии. Затем он начинал медленно раздевать ее, сворачивая каждый предмет одежды с аккуратностью экономки и укладывая их по отдельности на полку.

Когда она оставалась обнаженной, он поднимал ее на руки и переносил на огромное кресло, выстеленное бархатными подушечками. Он пристраивал ее на коленях таким образом, что она располагалась животом к нему, раскинув руки и ноги в стороны. Лежать она должна была обмякнув, словно лишилась чувств. А он просиживал вот так, в точности повторяя позу pieta[111] Беллини, еще целых полчаса. Сосия закрывала глаза и расслаблялась, притворяясь умершим Христом, а Доменико не сводил с нее глаз, словно Дева Мария. Иногда кончики его пальцев начинали подергиваться, но он старательно сохранял ту же физическую неподвижность, что и Сосия.

Затем легким, почти незаметным движением он поднимал руку и начинал поглаживать низ живота Сосии. При этом ей не разрешалось шевелиться или хотя бы стонать. Доменико гладил ее каждым пальцем по отдельности, и они скользили по ее бедрам, словно осторожные паучки. Сначала один, а за ним и второй палец отрывались от ее кожи, и в конце концов он поглаживал ее лишь кончиком безымянного пальца, выводя на ее теле крошечные круги.

В конце концов Доменико не мог более сдерживаться и вставал, чтобы перенести ее на стол. Он всегда с неудовольствием отмечал, что в этот момент она пробуждалась от транса, чтобы посмотреть, какие книги на нем разложены. Иногда она даже брала одну из них в руки и подкладывала ее себе под бедра. Он не мог не заметить, что это неизменно оказывалась та, что была переписана Фелисом Феличиано.

Уходила она быстро, не задерживаясь для того, чтобы обменяться милыми глупостями или хотя бы попрощаться, в молчании протягивая руку за своими дукатами. Доменико нравилось думать, что таким образом она выражает признание его положения и важности его личного времени. Но иногда ее поспешность казалась ему неуместной и бестактной, словно она торопилась куда-то еще, в более приятное место.

* * *

В студии Джованни Беллини на разложенном диване Фелис Феличиано начертал букву S на левой ягодице Сосии. В отличие от грубого шрама у нее на спине, при виде которого он всегда презрительно морщил нос, его буква «S» выглядела безупречной. Левый нижний выносной элемент был строен и хрупок, правый же, наоборот, толст и гладок. Бережными касаниями он добавил засечки. А Сосия продолжала безмятежно спать, лежа на боку, сведя обе руки вместе. «Если бы она сидела в таком положении, то это было бы похоже на исповедь», – подумал он, и подобное сравнение ему понравилось. Сам он не испытывал особого почтения к религии, но в молодой женщине эта черта казалась ему привлекательной. Даже Сосия, думал он, была наделена некоей бессознательной добродетельностью, которая становилась заметна только тогда, когда она переставала тщательно следить за своим поведением.

Фелис сказал: «S значит Сосия», – и стал любоваться своей элегантной рукой, в которой между указательным и средним пальцами была зажата кисть из беличьего меха. Затем он перевел взгляд на высокое студийное зеркало, чтобы увидеть, какое зрелище они с Сосией являют: его собственный безупречный профиль, блестящие густые волосы, атлетический разворот плеч и позади него – обнаженное тело Сосии, желтовато-розовое в пламени свечей, за исключением того места, где красовалась отметина, нанесенная зелеными чернилами.

Он принялся цитировать вслух выдержку из собственного руководства по каллиграфии: «…чтобы изобразить букву S, нарисуйте два круга, один над другим, и практикуйтесь в этом до тех пор, пока верхние и нижние полукружья не станут на одну десятую толще боковых. Нижняя оконечность должна получиться длиннее и толще верхней, и тогда буква будет выглядеть красиво».

Фелис потратил годы жизни, соскребая мох с надгробных плит на кладбищах вокруг Вероны. С помощью измерительных инструментов он записывал все пространственные взаимоотношения между засечкой и нижним выносным элементом. На каждой странице его знаменитой азбуки правописания красовалась одна буква, сделанная сепией, окруженная тонкой сеткой геометрических линий, словно строительными лесами, посредством которых Фелис с математической точностью доказал чистоту каждой латинской литеры и вывел свою неопровержимую формулу ее воссоздания в современном мире.

В верхнем и нижнем полукружьях S он изобразил две маленькие буковки О.

Ягодицы Сосии смотрелись просто великолепно, украшенные безупречными по форме (следствие многолетней практики!) кружками зеленых чернил, похожими на зрачки змей. Но она продолжала мирно спать, лишь изредка шумно вздыхая.

«Она не способна ничего делать мягко и нежно, даже спать, – подумал Фелис и нахмурился. – Для чего еще нужны женщины, если не для нежности и деликатности?» Для более грубых удовольствий существуют мужчины.

Фелис продолжал: «…чтобы получить зеленые чернила, в марте и апреле месяце сорвите цветки ириса и измельчите три поникших листочка, чтобы они пустили сок. Добавьте квасцы. Намочите в образовавшемся растворе лоскут материи и оставьте его сохнуть. Когда же вам захочется извлечь из него зеленый цвет, возьмите раковину моллюска, немного щелока и взбитого яичного белка, вновь смочите раствором лоскут и хорошенько выжмите его. Получатся искомые зеленые чернила. После этого ими можно писать, и на бумаге они будут выглядеть очень хорошо».

Зеленые круги превосходно выглядели и на Сосии, высыхая маленькими чешуйками. Вот она пошевелилась и потянулась, отчего зеленые буквы сначала раздались, а потом сморщились. Но глаза ее по-прежнему были закрыты, а язык лениво касался верхней губы. Затем она перевернулась на живот, открыла глаза, выгнула шею, глядя на свои разрисованные ягодицы, и рассмеялась. «Слишком много зубов для идеальной красоты», – подумал Фелис. Она потянулась к Фелису, пытаясь поцеловать ему руку, но он отмахнулся от нее кисточкой.

Потому что увидел, как, потянувшись, она испортила его безупречные круги.

В зеркале отразилась произошедшая с его чертами перемена; расслабленное удовольствие, с которым он совсем еще недавно смотрел на Сосию, исчезло с его лица.

– Сосия, – сказал Фелис, – буквы испортились. – Тон его голоса оставался добродушным, но изрядно похолодел. – По мою душу явился демон Титивиллус[112]. Ты превратила мою надпись в casino![113] – И он постучал по растекшимся буквам кончиком кисточки, причем совсем не ласково. – Гласная растеклась, а согласная, наоборот, сморщилась.

Сосия, остро сознавая собственную наготу и прикосновение его кисточки, взглянула на него с таким выражением, какого никто из ее любовников никогда не видел у нее на лице. Мысль о том, что она вызвала неудовольствие Фелиса, причинила ей физическую боль. Она попыталась рассмешить его, чтобы вернуть ему хорошее настроение. Иногда ей это удавалось, особенно если получалось сосредоточиться на своем дыхании. В противном случае в его присутствии у нее перехватывало горло, и ей оставалось лишь судорожно раскрывать рот в попытке протолкнуть в легкие хотя бы глоток воздуха, словно рыбе, вытащенной из глубины на берег.