Жажда - Трейси Вульф

И я определенно не обязана ему отвечать только потому, что он того хочет. Но я чувствую себя виноватой из-за того, что так накинулась на него в изостудии, когда он просто-напросто беспокоился обо мне. И из-за того, что я так долго не отвечала ему, хотя в своих сообщениях он даже извинился, чего, как и произнесения слова «пожалуйста», великий Джексон Вега – я в этом уверена – не делает почти никогда.

Тогда, в чулане для хранения художественных принадлежностей, я думала только об одном – о том, как мне неловко, что он цапается с Флинтом и выставляет меня на посмешище. Тогда я не подумала, что он находится там из-за тревоги обо мне, а с Флинтом сцепился потому, что нервы у него сдали.

В моей прежней школе мне показалось бы нелепым и, возможно, даже стремным, если бы какой-то парень так беспокоился обо мне. Но беспокойство Джексона вполне объяснимо, ведь ему уже дважды приходилось меня спасать, да еще последние его сообщения пришли на мой телефон в разгар долбаного землетрясения, которое так всех взволновало, что потом на всех уроках каждый учитель минут десять распинался о правилах безопасного поведения во время землетрясений.

Если все вокруг так распсиховались из-за этого землетрясения, то чего же возмущаться тем, что Джексон тоже психанул.

Потому что я переживаю из-за того, что заставила его так долго ждать ответа, я отправляю ему сразу три сообщения подряд.

Я: Прости, была занята и не проверяла телефон.

Я: Ты занят? Хочешь поисследовать замок вместе со мной?

Я: И знаешь, ты так и не сообщил мне, в чем состоит соль той шутки про пирата.

Когда он не отвечает сразу, я сую телефон в карман блейзера и забредаю в один из боковых коридоров, понятия не имея, куда он меня приведет.

Прохожу мимо помещения, где двое человек в белых костюмах и защитных масках занимаются фехтованием, наблюдаю за ними несколько секунд, затем иду мимо комнаты, в которой кудрявый парень играет на саксофоне. Я узнаю мелодию – это «Autumn Leaves», и от ее звуков у меня подгибаются колени.

В 1958 году Кэннонболл Эддерли записал джазовый альбом под названием «Somethin’ Else». Среди исполнителей там были также Майлс Дэвис и Арт Блейки, и у моего отца этот альбом был любимым – особенно песня «Autumn Leaves». Работая по дому, он ставил его снова и снова, так что мне пришлось выслушать эти композиции по меньшей мере раз сто, причем отец подробно разбирал каждую ноту, объясняя опять и опять, почему Эддерли был такой гениальный музыкант.

Тот месяц, который прошел после гибели моих родителей, это, наверное, самый долгий промежуток времени в моей жизни, в течение которого я ни разу не услышала эту песню, и то, что она звучит сейчас, это, похоже, знак. А также удар под дых.

На глаза мои наворачиваются слезы, и мне хочется одного – поскорее уйти. Я поворачиваюсь и бросаюсь наутек, не разбирая дороги, зная только, что надо спасаться, бежать со всех ног.

Добежав до черной лестницы, я взбираюсь все выше, выше и выше, пока не поднимаюсь на самую высокую башню. Большая ее часть занята комнатой с закрытой дверью, но рядом есть помещение поменьше, с огромным окном – единственным из всех, виденных мною в этом замке, на котором не задернуты шторы. Выходит оно на фасад, и, хотя снаружи уже темно, вид отсюда все равно великолепный – освещенный фонарями снег и темно-синее небо, усеянное бесчисленным множеством звезд.

Все стены здесь занимают встроенные книжные шкафы, есть также несколько мягких удобных кресел. Это определенно что-то вроде читального уголка: здесь есть все, от классики до Стивена Кинга, – но я пришла сюда не затем, чтобы читать, как бы я ни любила это занятие.

Вместо чтения я опускаюсь на одно из кресел и наконец даю волю слезам.

Они льются ручьями – так я не плакала со времени похорон и сейчас не уверена, что смогу остановиться. Горе терзает меня, как бешеный зверь, и у меня все болит.

Я пытаюсь плакать тихо – мне совсем не хочется привлекать к себе внимание, – но это нелегко, ведь мне так больно. Я обхватываю себя руками и начинаю раскачиваться, желая унять боль и изо всех сил стараясь держать себя в руках, хотя все внутри меня разваливается на куски.

Но из этого ничего не выходит. Слезы все текут и текут, и грудь разрывают надрывные рыдания.

Не знаю, сколько времени я сижу здесь, борясь с болью и одиночеством, порожденными внезапной потерей моих родителей, а затем, месяц спустя, и всего привычного мне уклада жизни, – но за это время небо из темно-синего успело стать черным как смоль.

А слезы успели иссякнуть.

Почему-то из-за того, что у меня закончились слезы, мое тело стало болеть еще больше.

Но сколько бы я тут ни сидела, мне все равно ничего не изменить. А значит, я могу с тем же успехом встать и уйти. У Мэйси скоро закончится тренировка по танцам, и мне совершенно не хочется, чтобы она пошла искать меня.

Нельзя допустить, чтобы она или кто-то другой увидел меня такой, – именно эта мысль и побуждает меня встать. Но, повернувшись, я обнаруживаю, что рядом все-таки кто-то есть.

Джексон.

Джексон стоит на лестничной площадке, лицо его бесстрастно, но испытующий взгляд устремлен на меня.

Меня охватывает стыд, лицо мое вспыхивает, дыхание пресекается. Может, спросить его, сколько времени он тут стоит? Нет, на самом деле это неважно – ведь в любом случае он здесь уже достаточно долго.

Я жду, чтобы он что-то сказал – спросил опять, в порядке ли я, или велел мне перестать ныть, или еще что-нибудь в этом же духе.

Но он ничего не говорит.

А просто стоит, глядя на меня этими своими колдовскими глазами, пока у меня опять не перехватывает дыхание, на сей раз уже по другой причине.

– И-извини, – выдавливаю я из себя. – Мне надо идти.

Он не отвечает, я иду к лестнице, но он преграждает мне путь. Продолжая смотреть на меня, чуть склонив голову набок, как будто он пытается что-то понять, меж тем как я молюсь о том, чтобы земля разверзлась и поглотила меня.

Вот бы сейчас произошло еще одно землетрясение, думаю я. Сейчас для этого самое время.

Когда он наконец прерывает молчание, его голос звучит немного хрипло:

– Почему?

– Почему мне надо уйти? Или почему я плакала?

– Ни то, ни другое.

– Не знаю… что мне на это сказать. – Я делаю долгий выдох. – Послушай, прости, что в изостудии грозилась ударить тебя. Просто иногда ты бесишь.

Он вздергивает бровь, но в остальном его лицо остается бесстрастным.

– Ты тоже.