Любовный недуг - Анхелес Мастретта

Глядя, как она снует среди больных, Даниэль понял, что Эмилия сильнее его, мужественнее его, скромнее его, более нужна этому миру, чем он со всеми его теориями и всеми его битвами. Чего она могла бояться, если даже не изменилась в лице при виде изрешеченного тела мужчины, выжившего после расстрела?

День дал щедрый урожай поименованных несчастий, и он, привыкший шагать среди безымянных трупов, почувствовал настоящий ужас перед полуживыми людьми с именем, чьи гноящиеся раны Эмилия вылизала бы, если бы это требовалось для их выздоровления.

– Это и есть та искупительная война, которая нужна тебе? – спросила его Эмилия вечером, выпив залпом полрюмки самогона перед тем, как приступить к фасоли, которую они ели из общей тарелки, – она, Даниэль и хозяйка.

– Все войны такие, – возразил Даниэль.

– Я тебе так и сказала, – пробормотала Эмилия.

– Ты считаешь себя непогрешимой, – ответил он, чтобы начать долгожданную ссору.

– Она меньше говорит, чем другие, и больше делает, – сказала хозяйка гостиницы, подливая масла в уже горящий огонь.

После удовлетворения желаний всегда найдутся неразрешимые проблемы, которые нужно обсудить. Они схлестнулись в споре и, рюмка за рюмкой, дошли до крайнего опьянения, самого грустного в жизни Эмилии. Она была измотана, и понадобилось совсем немного самогона, чтобы развязать ей язык и превратить ее двухлетнюю обиду в поток резких фраз, которыми она умело парировала насмешки Даниэля, называвшего ее мужество высокомерием, а цельность характера – просто бесчувственностью. Эмилия целый час терпела эту пытку, а потом дала себе волю и расплакалась, что ей хотелось сделать с самого утра. У нее на руках умерло двое детей, чей недуг возник из-за нехватки чистой воды, солдат, оставивший руку под лошадью своего генерала, и женщина, страдавшая от неизвестной гнойной болезни между ног. У нее не было лекарств, было мало чистых ниток и всего две иголки, чтобы зашивать раны. Все процедуры она делала без анестезии, и ей пришлось отправить домой умирать по меньшей мере шесть человек, которых в таком госпитале, как чикагский, за десять дней поставили бы на ноги. Конечно, эта война была мерзостью, даже если все войны одинаковы. Она не хотела сталкиваться с ней, поэтому, увидев, что она идет ей навстречу, убежала в другой мир, но этим вечером она точно знала, что ей не уйти от этой войны, даже если она будет смотреть на нее только издали и стараться с наименьшими потерями выйти из этого кошмара и собрать осколки своей жизни.

– Все войны – дерьмо! – сказала огромная толстуха, потомок индейца и испанки, слушавшая эту ссору, одну из многих пьяных ссор, которые она раздувала.

– Но у всех войн есть герои, – сказал в ответ Даниэль после долгого глотка самогона.

Эмилия посмотрела на него и ей захотелось выпить капли, блестевшие у него на губах и делавшие его таким привлекательным и мужественным, каким он не был еще десять секунд назад. Она захотела сохранить этот его образ в своей душе рядом с другими, выпила эти капли и повела его на постель перемирия, которая срочно требовалась им обоим.

Они провели не более трех ночей в комнате из необожженного кирпича и извести, которую им сдавала сеньора Бауи, а Эмилия Саури уже успела обжить ее. На расшатанный комод она поставила фотографию доктора Куэнки, играющего на флейте, Хосефы и Диего, смотрящих в глаза друг другу, и Милагрос Вейтиа, сидящей на краю фонтана. Пересадив два кактуса в горшки, она поставила их между фотографиями, купила фарфоровый рукомойник у крестьянина с площади, промышляющего мародерством в покинутых поместьях. Повесила вышитую шаль в изголовье кровати, придав комнате праздничный вид. Оказавшись здесь, они сразу забывали о грубой и печальной жизни всей деревни.

Поскольку сухой климат тех земель позволял спать прямо под черным небом, расцвеченным миражами, хозяйка гостиницы превратила внутренний дворик в госпиталь. Такой же, как множество ему подобных, появившихся в это время. Держались они скорее на энтузиазме некоторых врачей-мечтателей, чем на их реальной способности облегчить страдания того осколка жизни, во что пули превращали стольких мексиканцев, закаленных в боях. Самоотверженность Бауи и упорство Эмилии заставляли их делать все, чтобы сохранить больницу. Как и многие другие, они думали, что все хорошее начинается с усилия воли и, видимо, нет ничего другого, с чего могут начаться благие дела.

Эмилия работала с раннего утра и до поздней ночи, но в гостиницу возвращалась тщательно причесанная и сияющая, словно только что была на речке. Как-то она вернулась глубокой ночью, Даниэль нашел ее красивой как никогда. От усталости у нее горели щеки, и несколько лиловых цветов, опадавших с дерева у колодца, запутались в ее волосах. Однако Даниэль всего лишь взглянул на нее, нехотя поцеловал и вернулся к пожелтевшим страницам газеты, доставленной в деревню пятнадцать дней назад.

– Мы даже не знаем, что происходит в других местах. Это все равно что сидеть в тюрьме, – сказал он.

Эмилия ничего не ответила. Она слишком хорошо знала эти симптомы и боялась их больше, чем желтой лихорадки, поэтому старалась не придавать им значения, взывая к здравому смыслу.

– Почему ты такой раздражительный? Иди сюда, я почешу тебе спинку, – сказала она, подойдя к нему через некоторое время.

Даниэль сложил газету и вытянулся на кровати. Эмилия пробежалась пальцами по косточкам на его спине.

– Я тебя не отпущу, пока ты не перестанешь делать лицо голодной собаки.

– Никогда не перестану, – ответил Даниэль, расслабившись и устав сопротивляться.

Он боялся лишиться своего звания кочевника, своей уверенности, что нет большей свободы, чем просыпаться каждое утро в новой постели, не спать больше месяца под одним небом и не есть за одним столом так долго, чтобы привыкнуть ко вкусу его блюд. Он благоговел перед той Эмилией, которая сопровождала его всю жизнь, как свет, слепящий, если смотреть на него постоянно, перед той любовью, которая всегда ждала его в ее объятиях, неумирающая и любопытная, как в самом начале, и ничто не пугало его больше, чем мысль о возможности пресытиться когда-нибудь этим телом и перестать желать его. Когда он один странствовал по свету, когда его постелью была земля под деревом, ложась спать, он рисовал в воздухе незабываемую линию ее бровей и спокойно говорил себе, что вся она совершенна, гармонична и красиво очерчена, как эта линия. В эти минуты он желал ее как никогда, и желание делало его неуязвимым и счастливым. Он не хотел привыкать удовлетворять это желание, не хотел, чтобы настал тот день, когда ее образ перестанет его волновать.

Чувствуя приближение опасности, Эмилия стала оставаться на ночь с больными под предлогом неотложной помощи, мнимой или реальной, и это было лучшим способом оттянуть тот всегда неожиданный день, когда он решит, что там, где они находятся, оставаться больше нельзя, что жизнь стала однообразной и рискует превратиться в рутину, если только что-нибудь неизвестное, и именно поэтому столь желанное, не вмешается и не спасет их.