Ведущая на свет - Вера Волховец

Только эта девчонка, кажется, напрочь оглохла.

— Агата… — Генрих захлебывается собственным же голосом, потому что девчонка ныряет ладонями под его локти и вцепляется в него клещами собственных объятий.

Снова голодный спазм сводит сущность от затылка до икр, снова когти вгрызаются в землю, а Генрих душит, душит это все, снова пытаясь устоять на том, на чем сроду устоять не мог.

Её жрать нельзя. Только не её. Она — под запретом. Не еда. Ни в коем случае не еда…

Ох, если бы было так просто это принять.

Голод гудит в каждой клетке тела, в каждой капле крови, протяжно, мучительно отдаваясь эхом, вновь и вновь выкручивая мышцы и требуя броситься вот прямо сейчас! Сию секунду. Пока она рядом!

Нельзя перестать быть демоном. Нельзя перестать быть исчадием ада.

Можно только на некоторое время прикинуться человеком. Чтобы лучше втереться к жертве в доверие.

У него получилось. У него настолько это получилось, что он даже сам себе поверил, что сможет быть с этой птичкой рядом и справиться с собственным неистребимым желанием её сожрать. Наверное, будь она просто лимбийкой, у него еще и был бы шанс, но…

Хотя нет, вряд ли.

Не было для него особой разницы, то, что Агата оказалась больше чем просто лимбийкой, не имело ни малейшего значения. Да — сейчас у неё куда более манящий запах. Да — голод она ему утолит сильнее. Но даже во время их первой встречи он два раза перехватывал в себе голодный порыв. Не такой силы, но тогда его еще и эффект от распятия не отпустил, инстинкты были притуплены.

Сейчас…

Сейчас ясно как день — чем дольше он приходит в себя, чем дольше ходит по Лондону и набирается силы, тем крепче за него берется голод.

И тем меньше шансов у Агаты Виндроуз быть для него кем-то кроме добычи.

Жаль.

Он сам почти поверил в их маленькую утопию, когда они сбегут вместе и будут грешить только друг для друга. Увы…

— Генри… — девчонка трется щекой об его спину, — Генри, мы со всем вместе справимся, слышишь?

Вместе…

Генрих с трудом удерживается от невеселого смешка, да и то потому, что сейчас, в сочетании с голодным рыком, он прозвучит действительно жутко. А пугать эту чокнутую дурочку не хочется, совершенно.

Вместе…

Генрих поднимается на ноги, на постоянном усилии удерживая себя с по-человечески выпрямленной спиной. Её тянет вниз, тянет найти опору в лапах, но этому поддаваться нельзя. А вот так можно развернуться к Агате и, зажмурившись, найти её руками вслепую, все так же старательно дыша ртом. Только им.

Стиснуть. Прижать девчонку к себе. Так, чтобы она сама запищала от силы его хватки. Так, чтобы хотя бы слегка отпечатать на себе её след.

Ничего себе не оставлять, ни зрения, ни нюха, ничего… Только слух и осязание, их и так слишком много. Никаких прикосновений к голой коже. Поцелуй непременно закончится тем, что зачешутся клыки, прикосновение пальцев — высвобождением когтей.

Агата дрожит в его руках. Крупной нервной дрожью, которая бывает не от страха, а от того, что он отступил, а до тебя дошло, что только что тебе в лицо дышала смерть.

Она ведь думает, что все закончилось. Что и он справился, и демоны разбежались, а их беглянка — осталась при них, только никуда не бежит.

Она почти права.

Он ведь не справился.

И её запах остается все таким же. Глубоким, чистым, проникающим даже не через нос, а, кажется, через поры в коже.

Генрих открывает глаза. Нашаривает глазами суккубу, что стоит пошатываясь и явно пытаясь понять, что ей делать — вырывать ли Агату из лап исчадия ада или отказаться от этого безнадежного дела.

Глаза у Анны Фриман ясные, твердые… Она явно не в поре острого обострения и намерена разобраться, что с ней происходит, и почему она вдруг оказалась в Лондоне.

Поздновато. Но пусть. Уже неплохо, что дошло. Агата ей все объяснит. Что ж, остается только надеяться, что суккуба оправдает её надежды лучше, чем Генрих.

— Генри, нам нужно уходить, слышишь, — тихо пищит Агата, пытаясь выпутаться из голодной хватки, которую Генрих старательно маскирует под голодные объятия, — ты влез в драку, это наверняка отразилось в сводке. И скоро прибудет Триумвират.

Наверняка…

Не только подрался ведь, но и несколько кладбищенских вазонов снес не очень метко отброшенными демонами. И три надгробия. Урон смертному миру всегда был неприятной строчкой в таблице греховного кредита.

Только это сейчас не важно…

— Куда же мы пойдем? — тихо и терпеливо спрашивает Генрих, будто невзначай соскальзывая ладонями на талию девчонки. Как кстати у неё тут рядышком кармашки у жакета. Генрих ведь еще в лежбище нашарил в правом кармашке тонкий узорчатый ключик…

— Я не знаю, — Агата встряхивает головой, — нам нужно, чтобы вы где-то пересидели то время, что мне нужно на объяснения перед Триумвиратом. Я кое-что поняла, Генри. Кое-что очень важное…

«Я тоже понял», — в тон ей молчит Генрих, а сам заставляет себя разжать хватку и чуть подталкивает птичку к Анне.

— Тогда давай мы поищем убежище для нас, как думаешь?

Она даже не думает, что если бы ему было нужно — он бы и сам себе убежище нашел. Она торопливо кивает, надеясь, очевидно, что и в этом вопросе она сможет чем-нибудь да помочь.

— Идите вперед, — глухо приказывает Генрих, — мне нужно немного подышать, я вас… Догоню.

Он успевает обменяться красноречивыми взглядами с суккубой, что ждет Агату, и усмехнуться при этом.

Не ты одна помнишь, как эта девочка за тебя молилась, дорогая.

Они делают пять шагов по дорожке — а Генрих взлетает по ступеням к двери склепа.

Агата замечает, что он не идет за ними — а Генрих уже вгоняет лимбийский ключ в замочную скважину, не целясь.

Агата бросается назад, и мелкие камушки летят из-под её ног, а Генрих спиной вперед шагает туда, в Чистилище, бросая последний взгляд на взъерошенную, раздосадованную, его птичку…

Она все равно не успеет. Дверь захлопнется до того, как она, вспомнив про крылья, взлетит на крыльцо, к двери склепа. Дверь закроется, оставляя Генриха в Лимбе, без всякого права на побег, оставляя Агату Виндроуз в Лондоне.

Она выберется. Она — точно выберется. Сейчас, когда Агата осознает собственную силу — а она осознает, иначе не бросалась бы обниматься с исчадиями и гладить голодных суккуб, она просто не может не выбраться.

А вот Генриху в Лондоне делать нечего.

В конце концов — он исчадие, и для таких как он в посмертии только одно место. Оно ему известно. Оно недалеко. Осталось только обставить свое возвращение с размахом.