t - Виктор Пелевин

— А при чём тут Соловьёв?

— При том, что у Митеньки с ним счёты. У Соловьёва этого уже и программу закрыли давно, а он всё равно решил ему каку подложить, потому что злопамятный очень. Митенька, если помните, работал на сериале «Старуха Изергиль». Они в это время делали серию «Могила Мандельштама», это такой поэт был, писал стихи типа «власть омерзительна, как руки брадобрея». Никто даже не знает, где он похоронен, поэтому такое название. На телевидении, значит, придумали увлекательный сюжет, старались всей бригадой. А Митенька остался после работы, залез в сценарий и в том месте, где старуха впадает в транс и начинает глаголить духом, поменял ключевую реплику. Вместо «власть омерзительна, как член официанта» написал «власть омерзительна, как пейсы Соловьёва». Так в эфир и пошло. Представляете? Мало того, что офицеру нахамил, так ещё и вся интрига пропала. Потому что раньше у зрителя возникал вопрос, кто в могиле похоронен — Мандельштам или официант, а теперь он вообще неизвестно о чём думать начнёт…

— Вы про какого Соловьёва говорите? — спросил Т.

— Известно про какого. Теледиктор такой был, человек будущего. Днём брехал из утюга, а ночью спам рассылал.

Т. терпеливо улыбнулся.

— А я, — сказал он, — говорю про того Соловьёва, который учил искать в себе читателя. И придумал Оптину Пустынь, куда я иду.

Ариэль недоверчиво поднял брови. Потом на его лице изобразилось лёгкое смущение.

— А откуда вам про него известно?

— Достоевский рассказал. Выходит, снова врёте?

— Да не вру я. Просто вы про того Соловьёва вообще ничего знать не должны… Похоже, сам маху дал. Не все куски ещё причесал. Ну да, был такой персонаж. В параллельной сюжетной линии из первоначальной версии. Только мы его давно убрали.

— А почему?

— Почему, почему. У нас же кризис, сколько раз вам повторять. А консенсусная идея элит какая? Сокращать издержки. Ладно, не злитесь. Расскажу в двух словах.

Ариэль налил себе ещё стопку.

— Таки да, — сказал он, выпив. — Был такой Соловьёв. Мы ведь, когда начинали под Арменом Вагитовичем, на серьёзный бюджет рассчитывали. Поэтому хотели сделать в книге две параллельные истории. Ваша планировалась как рассказ о возвращении гения-вольнодумца в лоно матери-церкви. А история Соловьёва, наоборот, должна была рассказать о духовной катастрофе, к которой тонкого философа и поэта привело увлечение восточным панмонголизмом и языческим неоплатонизмом, переросшее затем в неудержимую страсть к католичеству и завершившееся падением в тёмную бездну экуменизма…

— И что дальше?

— Дальше вы хорошо знаете. Сняли финансирование, продали зверькам и пустили на самоокупаемость.

— Я имею в виду, что дальше было с Соловьёвым?

— Сперва хотели приспособить его драться двумя паникадилами. Гриша Овнюк предложил. Он всё время что-то новое старается придумать, чтобы самоповторов не было. Потом погуглили, что это такое, и решили поменять на хлебные ножи. Думали даже ввести учеников Соловьёва — Андрея Белого, который сливается с потолком, и Александра Блока, который не пропускает ни одного удара. И поначалу неплохо пошло. Начинал Соловьёв примерно как вы — только ехал не в поезде, а в дилижансе, и вместо рясы на нём была католическая сутана. Ну и, понятно, хлебный нож вместо револьвера. А потом начались проблемы.

— Какие?

— Дело в том, — сказал Ариэль, — что за Соловьёва отвечал другой автор, не буду говорить кто. И когда мы стали думать, как выйти на самоокупаемость, он и предложил эту мысль. Мол, Соловьёв объясняет другим героям, что внутри них есть читатель. Писатели смертны, а читатель вечен, или наоборот, уже не помню. Сам до конца не понял. А маркетологи тем более не поняли. Но как услышали, сразу стали плеваться.

— А что их не устроило? — спросил Т.

— У них, чтоб вам понятно было, есть специальные таблицы для машины Тьюринга, где просчитано, сколько на чём можно наварить. Так вот, маркетологи сказали, что любая попытка ввести читателя в ткань повествования будет неинтересна широкой массе и неудачна в коммерческом плане. Им говорят, поймите — «читатель» здесь просто метафора. А они отвечают — это вы поймите, кредит у нас в валюте. И метафоры такие должны быть, чтобы не только проценты отбить, но рост курса. Когда доллар стоил двадцать два рубля, можно было читателя в текст вводить. А сейчас нельзя, потому что нарушится иллюзия вовлеченности в происходящее. Читателя, говорят, уже много раз в мировой литературе делали героем текста, и всегда с негативным для продаж результатом…

— Вы постоянно уводите разговор в сторону, — сказал Т. — Я вас спросил про Соловьёва, а вы мне про своих маркитантов рассказываете. Вы определённо крутите.

Ариэль надменно оттопырил губу.

— Вы меня как будто всё время хотите на чём-то поймать. Да хотите, я этого Соловьёва назад верну?

— Конечно хочу, — сказал Т. — А вы не шутите?

— Нет, — ответил Ариэль. — Мне не жалко. У нас такой поворот в сюжете назревает, что он ещё и пригодиться может.

— Какой поворот?

— А такой. Армен Вагитович придумал, как бабло отбить. Умнейший человек, надо сказать. Гений, я считаю. Только способ этот, граф, вряд ли вам понравится…

И Ариэль снова пьяно захихикал.

— Что ещё за способ? — спросил Т. тревожно.

— А мы под архимандрита Пантелеймона ляжем. Который у этих, — Ариэль сотворил в воздухе крестное знамение, — за пиар отвечает. Помните?

— Помню. Но зачем?

— А вот слушайте. Мы ведь, когда начинали историю про ваше покаяние, с духовными властями ничего не согласовывали, потому что бабло не от них шло. А теперь деньги везде кончились, а у них, наоборот, только больше стало.

— Почему?

— В кризис больше народу мрёт — инфаркты там, то да сё. А они в основном на жмурах поднимают. Армен Вагитович как это просчитал, сразу через своих людей вышел на архимандрита Пантелеймона — узнать, не заинтересуются ли они проектом. И выяснилась любопытная вещь. Оказывается, покаяние Толстого их ну совсем не интересует, потому что это чистая фантастика, а там люди очень конкретные. А интересно им изобразить духовные мучения графа. Передать весь ужас церковного проклятия. Показать, что бывает с душой-отступницей после извержения из церкви.

— Ох, — тихо выдохнул Т.

— А? Вот то-то и оно! Чтобы, так сказать, вознести на волне гордыни ко всяким белым перчаткам и прочей теургии, дать потрогать Бога за бороду, а потом взять так и крепенько обрушить. В полнейшую чёрную безнадёжность внецерковной богооставленности.

Т. ощутил холодную волну ужаса — словно рядом снова залаял Кербер.

— А потом, — безжалостно продолжал Ариэль, — изобразить загробные мучения графа. Показать, что бывает с душой-отступницей после похорон без попа.