Слабая женщина, склонная к меланхолии - Ирина Волчок

Зависимость – вот как это называется. С самого первого дня, с того дня, когда она пришла к Тугарину в больницу первый раз, с того дня, когда он принародно объявил ее своей невестой, даже не спросив ее мнения, даже не поставив ее в известность заранее, с того дня, когда на ее вопрос он неожиданно откровенно, серьезно и подробно стал рассказывать об извилистых путях, которые в конце концов привели его в это место в это время, – с того самого дня она ясно ощущала зависимость. От всего того, что он рассказывал. И от голоса, которым он все это рассказывал. И от того взгляда, которым он на нее при этом смотрел. И от его вечно колючей щеки, которой он иногда терся о ее висок… Не то чтобы иногда, но все-таки уже три раза. И один раз прижал к своей вечно колючей щеке ее руку. Тогда она мимоходом подумала: Гонсалес сделал то же самое, когда они после побега сидели и боялись, связанные этим страхом гораздо крепче, чем бывают связаны люди даже многолетним знакомством, общим делом или кровным родством. У Гонсалеса тогда была точно такая же колючая щека. Ну и что? Ну и ничего. В смысле – никакой зависимости. Когда через пару дней Плотников разрешил Гонсалесу более или менее свободное перемещение, люди Тугарина приехали и увезли его в Москву… Наверное, в Москву, потому что Гонсалес-пэр и приезжал за сыном вместе с ними, и уехал вместе с ними. После отъезда больного Гонсалеса Ася иногда думала о нем. Вернее – о его глазе. Слегка тревожилась. Действительно слегка – все-таки сам Плотников увезти разрешил, так что тревожиться особо не о чем было. Если только о том, не организует ли кто-нибудь пятое покушение на его жизнь. Но вот как раз об этом Ася почему-то совсем не думала. Во-первых, это не в ее компетенции. У нее совсем другая работа. В эту историю ее занесло случайно… А во-вторых, Тугарин сказал, что все уже кончилось, и кончилось хорошо. То есть для Гонсалеса все хорошо кончилось. Ну, хорошо – и хорошо. Можно порадоваться за человека, поздравить его родителей, выслушать их взволнованные благодарственные речи, на минутку с гордостью поверить, что и ты внесла свой посильный вклад в общее правое дело… А потом спокойно об этом забыть. Не то чтобы совсем забыть, а просто не думать об этом все время.

А о Тугарине она думала все время. Главным образом – глупости всякие. Что он ел и как он спал. И не мерзнет ли он в своей дурацкой клетчатой рубахе, потому что в хирургии тоже не топят, а по ночам еще холодно, однажды даже заморозки обещали. И что он расскажет ей в следующий раз. И с кем опять познакомит – к нему каждый день приходили новые люди, он ее с ними знакомил, она их на следующий день уже не помнила. И почему к нему не едет мама – неужели не беспокоится? И болят ли его раны… Нет, о ранах она старалась не думать. И ни разу не спросила, даже из вежливости. А о маме спросила.

– Куда это она приедет? – весело удивился Тугарин. – Зачем это она приедет? Я же сейчас в командировке. В Германии. Обмен опытом, симпозиум, семинары и культурная программа… Ты в Дрездене не была? Ой, какая там картинная галерея!…

– Постой, постой… – Ася растерялась. – Мама даже не знает, что с тобой… чем ты занимаешься?

– А что со мной? Со мной все прекрасно, – легкомысленно сказал Тугарин. – Я ей часто звоню, о здоровье спрашиваю. Она весной всегда простужается… И что значит «чем занимаешься»? Ничем плохим я не занимаюсь. Лекции коллегам читаю.

– В Германии? – уточнила Ася.

– В Германии, – подтвердил Тугарин, глядя на нее честными глазами.

– И на каком языке?

Тугарин задумался. Сделал выражение лица типа «а по какому предмету у нас нынче экзамен», вздохнул, неуверенно сказал:

– Наверное, на немецком… Раз уж в Германии. Немецкий – это нынче модно. Или уж лучше на английском? Все-таки язык межнационального общения. Это я не сам придумал, это по телевизору говорили… А вообще-то я и на русском могу, я даже русский знаю. Со словарем.

Он лежал на спине, заложив здоровую руку за голову, смотрел на нее и улыбался. Здоровая рука была в рукаве его дурацкой клетчатой рубахи. Левый пустой рукав свисал с края кровати. Между распахнутыми полами рубахи на смуглой груди ярко белела повязка. Ася оглянулась на его забинтованную ногу, зачем-то взяла свисающий рукав, положила его на кровать и тоскливо сказала:

– Вот убила бы… Своими руками задушила бы… Словарем бы тебя пришибла, герой чертов…

Тугарин засмеялся, сказал: «Асенька хорошая», а потом сразу оказалось, что его здоровая правая рука – каменная рука – уже обнимает ее, уже при-тягивает к смуглой перебинтованной груди – каменной груди. И опять она не заметила никакого движения – завихрение воздуха, телепортация… И не сопротивлялась. Во-первых, потому что без толку, а во-вторых, потому что у него же плечо… Больше никогда не надо садиться рядом с ним.

– Асенька хорошая, – бормотал Тугарин и все притягивал, все притягивал ее к себе. – Не бойся, я очень медленно и осторожно… Славка дурак, он думал, что я могу сделать тебе больно… Я никогда не сделаю тебе больно… Ты этого боишься?

– Господи, глупости какие, – с трудом сказала она, чувствуя, что сейчас заплачет.

– У тебя глаза черные, – бормотал Тугарин, глядя ей в глаза своими черными глазами. – Совсем глаза черные… От черных мыслей, да? Почему ты боишься? Ведь я вижу – ты боишься. Да?

– Да, – призналась она и прижалась своей щекой к его вечно колючей щеке. Прямо возле ее губ оказалось его ухо, и в это ухо она сердито сказала: – Я не люблю бояться. Это… унизительно. А сейчас все время боюсь.

Его губы шевельнулись тоже прямо возле ее уха.

– Чего?

– Вот этого всего… Семинары в Германии… Лекции со словарем… Стреляют все, кому не лень… Черт, даже от матери скрываешь! Сам подумай: какая у тебя жизнь? Тебе самому разве не страшно?

Он помолчал, тихо дыша возле ее уха – ей почему-то показалось, что он улыбается, – осторожно погладил ее по голове каменной ладонью и отпустил. Ася отстранилась, все время думая о его плече, выпрямилась, на всякий случай отодвинулась немножко подальше и хмуро уставилась на белеющую между полами рубахи повязку.- Да нет, мне не страшно, – серьезно сказал Тугарин. – Нормальная у меня жизнь. А что от матери скрываю… Так ведь это все от родителей что-нибудь скрывают. Чтобы по пустякам не нервничали. И ты наверняка что-нибудь скрываешь. Ведь скрываешь, правда? Чистосердечное признание…

– Я ничего не скрываю, – с достоинством соврала Ася. – Мне скрывать нечего. У меня жизнь обыкновенная.

– Асенька хорошая… – Тугарин искренне удивился. – Это у тебя-то жизнь обыкновенная?! Ну, вам, колдуньям, видней… Расскажи мне еще что-нибудь.

Он все время просил ее рассказать «еще что-нибудь». И она рассказывала – даже то, чего рассказывать не собиралась. Наверное, он уже все о ней знал, но все время что-то спрашивал, спрашивал, спрашивал… От его вопросов тоже возникла какая-то зависимость. Она ждала его вопросов. Пыталась угадать, о чем он спросит в следующий раз. Заранее придумывала ответы. А вопросы всегда были неожиданными.

– А тебя Роман совсем не интересует?