Земля навылет - Алексей Гребенников
Шрифт:
Интервал:
Двое суток я был предоставлен самому себе.
Тревогой были наполнены эти сутки.
Я боялся спать и почти все свободное время проводил в Доме ученых или в коттедже Козмина-Екунина. Как-то само собой случилось знакомство с Роджером Гомесом («Знаем теперь, какая там мафия!»), колумбийцем. Держался он непринужденно, с достоинством посматривал по сторонам красивыми карими глазами, хорошо говорил по-русски и всегда был не прочь подшутить над окружающими. Чаше всего объектом его шуток становились голландец Ван Арль и некий Нильсен, скандинав по происхождению и бразилец по гражданству. Обычно я с ними обедал. С невероятным упорством Нильсен все разговоры сводил к институту Юренева (никто не говорил — к институту Козмина-Екунина). Похоже, доклад, прочитанный доктором Юреневым на международном симпозиуме, что-то стронул в мозгу Нильсена. Роджер Гомес этим беззастенчиво пользовался. Подмигнув тучному Ван Арлю, и мне, он утверждал: этот русский доктор Юренев умеет вызывать северные сияния.
— Северные сияния? — Белобрысый, но дочерна загорелый Нильсен щелкал костлявыми пальцами. — Я верю. Я заинтригован.
— Представляете, Нильсен, — заводился Роджер Гомес, сияя великолепной улыбкой, — вы и Ван Арль, — он подмигивал тучному голландцу, — вы плывете на собственной яхте по Ориноко…
— Я небогатый человек, — честно предупреждал Нильсен. — У меня нет собственной яхты.
— Ну, на яхте Ван Арля. Это все равно.
Ван Арль добродушно улыбался. Похоже, он мог иметь собственную яхту.
Откуда-то со стороны выдвигался острый профиль австрийца — доктора Бодо Иллгмара. С сонным любопытством он прислушивался и моргал короткими светлыми веками.
— Так вот, Нильсен, вы плывете на собственной яхте Ван Арля по Ориноко…
— Ориноко — это в Венесуэле, — возражал бывший скандинав.
— Ну, хорошо… — Гомес начинал терять терпение. — Вы плывете по Амазонке на собственной яхте Ван Арля…
— Вы своим ходом пересекли Атлантику? — вмешивался ничего не понявший в нашей беседе доктор Бодо Иллгмар. — Это нелегкое дело. Снимаю шляпу.
Мы смеялись.
Гомес громче всех.
Ему многое прощалось: он считался лучшим другом доктора Юренева.
Потом в гостиницу позвонил Ярцев.
Тихий, незаметный человек, он и говорил тихо, не торопясь. Козмины-Екунины древний род. Не очень богатый, не очень известный, но древний.
— И интересный, — несколько занудливо убеждал меня Ярцев. — Вот сам смотри. Отец Андрея Михайловича служил в штабе адмирала Колчака. Как ни странно, не ушел в эмиграцию и дожил до тридцать седьмого. Один из предков, Николай Николаевич, дед, участвовал в кампании против персов и турок, усмирял Польшу, был лично отмечен императором Николаем I. Судя по всему, отличался резко выраженной верноподданностью. Когда англичане взяли Бомарзунд, Аландские острова, вышли в Белое море, на Дунай и Камчатку, подвергли бомбардировке Одессу, высадились в Крыму и разбили русскую армию под Альмой, престарелый Николай Николаевич Козмин-Екунин покончил с собой выстрелом из пистолета в сердце.
— Ну, что еще? — бубнил в трубку добросовестный Ярцев. — Козмин-Екунин Алексей Николаевич упоминается в тетрадях Василия Львовича Пушкина. Алексей Николаевич был масоном, но большой патриот. Один из тех, кто к императору Александру I писал в стихах: «Разгонишь ты невежеств мраки, исчезнут вредные призраки учений ложных и сует. Олтарь ты истине поставишь, научишь россов и прославишь, прольешь на них любовь и свет…»
— Хорошо, — поторопил я. — «Призраки» это хорошо. Давай дальше.
— Интересна судьба Алексея Алексеевича, он из прямой ветви Козминых-Екуниных. Выдвинулся при Павле, при нем и унижен.
Я возмутился:
— Копай глубже!
— Ну, так вот, Насон Козмин, спутник Холмогорца, тоже из прямых предков Алексея Михайловича. Ты, наверное, не знаешь, Андрей Михайлович сам об этом писал. Есть его записи к юбилею академии. «Горжусь предками, первыми русскими, ступившими на берега Тихого океана…» Узнаешь стиль? Андрей Михайлович был иногда подвержен торжественности. Но фраза не из пустых, не общая. Имеется в виду и Насон Козмин, пропавший в свое время вместе с Холмогорием во время бури, а может, еще раньше погибший в стычках с чукчами…
Ярцев, посмущавшись, перешел на мой роман. Ты не терзайся, сказал он, эти «историки» тебе не указ. Ярцев имел в виду рецензии неких М. и К., появившиеся в «Литературной России». Всей правды не знает никто, но ты к правде ближе многих. Главное, на что в своих рецензиях обращали внимание М. и К. — роман Хвощинского жесток. Всем известная гуманность русских землепроходцев ставится Хвощинским под вопрос. Как так можно? Да так! М. и К. не изучали казацких отписок, не рылись в казенных архивах, они привыкли к официальным отпискам.
Я усмехнулся.
Ну да, теория всеобщего братания!
Это мы проходили, как же…
«Было нас семнадцать человек, и пошли мы по реке и нашли иноземцев, ладных и оружных, и у них сделан острожек, и бились мы с ними до вечера, и Бог нам помог, мы тех людей побили до смерти и острожек у них сожгли…»
Всеобщее братание.
«И они, Анаули, стали с нами драца, и как нам Бог помог взять первую юрту, и на острожек взошли, и мы с ними бились на острожке ручным боем, друга за друга имаяся руками, и у них, Анаулей, на острожке норовлено готовый бой, колье и топоры сажены на долгие деревья…»
«И на том приступе топором и кольем изранили в голову и в руку Пашко, немочен был всю зиму, да Артюшку Солдатика ранили из лука в лоб, да Фомку Семенова, да Тишку Семенова на съемном бою изранили кольем, и Бог нам помог тот их острожек взять и их, Анаулей, смирить ратным боем…»
Бог судья всем рецензентам.
Я отчетливо видел угрюмые скосы Большого Каменного Носа.
Ледяная волна раскачивала деревянные кочи.
Крепко сшитые ивовым корнем, залитые по швам смолой-живицей, они медленно шли к берегу. Вдруг проступали из редкого тумана очертания яранг, на берег выбегали чукчи. Опирались на копья, пытливо всматривались в таньга, в русских. «Очень боялись, потому как у русских страшный вид, усы у них торчат, как у моржей. Наконечники их копий длиной в локоть и такие блестящие, что затемняли солнце. Вся одежда железная. Как злые олени рыли землю концами копий, вызывая на борьбу…»
Я невольно представлял себе Андрея Михайловича — в меховой кухлянке, в шапке, с копьем в руке.
Нет, не Андрея Михайловича.
Насона Козмина.
Впрочем, в их жилах текла одна кровь.
А тени ползли по пологу палатки, их сопровождала чужая птичья, отдающая металлом речь, тени сливались в странную вязь, рисовали странно знакомое лицо, и боль росла, разрывая сердце, раскалывая мир.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!