За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

Первая большая работа, посвященная исключительно казахам, вышла в свет в 1832 г. и стала главным ориентиром для имперских администраторов. Алексей Левшин в своем «Описании киргиз-казачьих или киргиз-кайсацких орд и степей» скептически высказывался об истинном характере казахской религии. Левшин рассказывал, что спросил двух казахских информантов: «Какой вы веры?» Они ответили: «Мы не знаем». Левшин утверждал, что такой ответ можно было услышать «от большей части их соотечественников». Это привело его к выводу, что «трудно решить, что такое киргизы – магометане, манихеяне или язычники?». Он отмечал, что казахи имеют представление о «высочайшем существе», и многие из них «поклоняются ему по законам Корана», но «другие смешивают учение исламизма с остатками древнего идолопоклонства». Третьи все еще верили, что человеческой жизнью управляют «божество благое» по имени «Худай» и «злой дух или шайтан, источник зла»[317].

С точки зрения Левшина, несмотря на причудливое смешение трех разных религиозных систем в этих верованиях, истинная мера религиозного невежества казахов заключалась в их обращении к разнообразным «духам», «колдунам» и «ворожеям». Исследователи казахской жизни более ранних периодов – такие, как немецкий натуралист Петер Симон Паллас, – писали, что у них видную роль играли мужчины, занимавшиеся целительством и предсказанием будущего. Но наблюдатели не приписывали этим лицам главной роли в казахской религии. Напротив, в описании Палласа они в основном стояли вне казахской религии и занимали в степи высокое положение только из‐за малочисленности «магометанского духовенства»[318]. Но, по мнению Левшина, вера казахов в магические силы представляла собой общую порчу религии. Утверждая, что никакая легитимная религия не должна нести следов «магии» или «суеверия», Левшин отказывался признавать чем-либо кроме «манихейства» ссылки его информантов на Худая (предположительно от Khodā, «Бог» на фарси) и Шайтана («Сатану»).

Тем не менее Левшин решил, что в этом «смешении различных исповеданий» важнейшим элементом было «магометанское». Несмотря на отсутствие у казахов «фанатизма», который он приписывал мусульманам других регионов, Левшин считал, что следы ислама у казахов являются причиной их враждебности к «неверным», включая христиан, буддистов и шиитов (несмотря на его утверждения, что казахи имеют лишь смутное представление о различиях между суннитами и шиитами). Левшин утверждал, что многие казахи пренебрегают ежедневными молитвами и постами, но обращал внимание на полигамию как важный принцип ислама, воспринятый казахами в наибольшей полноте.

Левшинское противоречивое, но влиятельное «Описание» заронило сомнения в целостности и серьезности религиозных убеждений казахов и тем самым подкрепило критику царской политики. Левшин рассуждал, что при малочисленности «усердных мусульман» среди казахов «исламизм совсем бы мог в нем угаснуть», если бы не «духовные», которые выступают как его единственные защитники. Он подчеркивал, что эти клирики чужие в казахском обществе. Некоторые прибывают из городов Бухары, Хивы и Туркестана. Другие занимают оплачиваемые российским правительством должности писарей при ханах и племенных вождях. Левшинские утверждения об индифферентности казахов к религии вообще и исламу в частности пережили автора, и его изображение бродячих и легализованных государством мулл как вероломных проповедников чуждой – и политически подрывной – традиции среди доверчивых пастухов оказало сильное влияние. Имперские чиновники и православные священники приводили его утверждения в качестве эмпирического свидетельства против государственной поддержки ислама. При Николае I труд Левшина стал парадигмальным в научных кругах. Но заявления, основанные на одной лишь этнографии, не могли отменить сложившейся административной практики[319].

Важнее этнографов были казахские информанты. В начале 1840‐х гг. в пограничных поселениях были организованы школы, казахи начали служить в регулярной армии, а сыновья знатных лиц стали выступать как посредники и союзники царских пропагандистов активной роли государства в трансформации степи. Некоторые информанты, играя роль посредников между коренными элитами и чиновничеством, свидетельствовали о местных обычаях и нравах, благодаря которым ислам выглядел для казахов чужим. Но казахское общество было разделено, как и информанты, говорившие от его имени. Даже те казахи, которые выдвинулись благодаря имперскому образованию и военной службе, не были едины в вопросе об исламе. Некоторые представляли эту религию опасностью для царского правления; другие отстаивали связь между распространением ислама и развитием казахского общества. Офицер и этнограф Чокан Валиханов настаивал на нерелигиозности своего народа, а Мухаммад-Салих Бабаджанов обращал внимание на Внутреннюю Орду и правление Джангира, намечая параллельное развитие «прогресса» и исламского образования.

В декабре 1860 г. Бабаджанов, советник администрации Внутренней Орды, опубликовал в петербургской ежедневной газете «Северная Пчела» письмо, где провозглашал, что «в душе всякий киргиз есть магометанин суннитской секты». По его словам, этот факт остался незамеченным «от нетвердого знания ими правил религии и смешения с ними народных обыкновений». С 1830‐х гг. татарские муллы распространяли грамотность и знания, но Бабаджанов критиковал педагогику этих мулл как «жестокость», а их самих характеризовал как лезущих не в свои дела. Он оставил место для похвалы Джангиру и школе, основанной ханом в своей ставке. Помимо «правил магометанской религии», казахские дети учили там русский язык. Он приписывал ханам Букеевской Орды заслуги улучшения «нравственной жизни» в ней и «развития умственных своих способностей»: Букей решил вывести «наших киргизов» из степи на астраханскую территорию, «где киргизы под влиянием оседлых соседей получили кроткий нрав», а Джангир «собственным примером усердия и рвения к учению татарской грамоте, правилам ислама и русскому языку и письму доказал киргизам, что учиться никому неунизительно и никогда не поздно». Бабаджанов утверждал, что ислам принес казахам «просвещение» и сделал их лучшими подданными России[320].

В то время как Бабаджанов защищал ислам казахов в столичной прессе, оренбургские чиновники сомневались в том, что ислам способствовал делу просвещения в степи. Амбициозный чиновник Василий Васильевич Григорьев стремился выдвинуться, переориентировав политику в сторону отказа от опоры на ислам. Григорьев был новичком на фронтире; он прибыл в Оренбург в 1852 г. после получения востоковедческого образования в Одессе и Санкт-Петербурге. Он служил в Департаменте духовных дел иностранных исповеданий МВД, а затем на других должностях в министерстве; он был также одной из главных фигур в Императорском русском географическом обществе[321]. По прибытии в Оренбург Григорьев получил приказы расследовать обвинения в коррупции против руководителей Букеевской Орды. Когда петербургские власти направили его расследовать дела семьи Джангира после смерти хана в 1845 г., Григорьев выказал себя неусыпным стражем государственных интересов в борьбе с теми членами местного правительства, которых он критиковал за небрежное управление ордой.