За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

Этот ученый недолго служил в новой должности, прежде чем ему удалось выявить ущерб, нанесенный ханом и его семьей вопреки репутации хана как «благонамеренного двигателя гражданственности и защитника русских начал в орде»; по словам григорьевского биографа, России было причинено такое «зло», которое во много раз превысило ущерб от всех прежних ханов, вместе взятых. Джангир оставил после себя «неизгладимые, как сказать, следы безнравственности». Григорьев утверждал, что Джангир не только объявил своей личной собственностью более 4000 квадратных километров земли, занятой ордой, но и, хуже того, служил «выгоды свои», обращая казахов к «магометанству, о котором до него они и понятия не имели». Он успешно «напитал» элиту «враждебною христианству и просвещению невежественною мусульманскую гордостью». Григорьев обвинял Джангира, что ради этой цели тот вырастил «целую армию мулл, составляющую в настоящее время самый безнравственный и вредный для русского правительства класс народонаселения в орде». Сочетая «самовластие» с «алчностью», «ловкий» Джангир первым из казахских ханов заставил платить исламский закят в дополнение к ранее добровольному казахскому налогу сугум[322].

Вклад Григорьева в управление фронтиром состоял в его идее, что содеянное Джангиром «зло» может породить добро. Казахи, разочарованные дурным управлением хана, «стали предпочитать ханской власти управление ими через добросовестных русских чиновников». Согласно биографу Григорьева, эта тенденция привела его к выводу, что «орда способна принять спокойно всякое преобразование, всякое возможное сближение с общерусским устройством, лишь-бы только произведено оно было осторожно и с уменьем»[323].

Один казахский информант подкрепил аргументацию Григорьева. Чокан Валиханов, сочетавший знание языков с военным образованием в кадетском корпусе, стал в 1860‐х гг. самым известным интерпретатором казахского общества. Он заслужил доверие писателя Федора Достоевского, который восхвалял его как «первого киргиза, образованного по-европейски вполне» и выражал свою «любовь» к нему. Валиханов, сын знатного человека из Внутренней Орды, в 1830‐х гг. поступивший на имперскую службу, собирал разведывательные и этнографические сведения о народах степи и оазисных городов Центральной Азии для армии и Азиатского департамента МИД. Кажется, он смотрел на Александра Казем-Бека как на соперника; коллега Валиханова Хусаин Файзханов жаловался в письме к нему в 1863 г., что «Казембек переводит каноны Мухаммеда и изображает из себя аристократа»[324]. Валиханов использовал свой статус потомка Чингисхана и ученого с европейским этнографическим образованием, доказывая необходимость полной переориентации царской политики в отношении кочевников.

Валиханов призывал к прямому государственному вмешательству в степные дела и к официальной политике активного «распространения европейского просвещения». В меморандуме конца 1863 или начала 1864 г. он предостерегал против поддержки исламских институтов и деятелей среди казахов: «Ислам не может помогать русскому и всякому другому христианскому правительству, на преданность татарского продажного духовенства рассчитывать нельзя». Основываясь на своей новой работе «Следы шаманства у киргизов», Валиханов утверждал, что ислам остался чуждой и маргинальной силой: «Мусульманство пока не въелось в нашу плоть и кровь». Он объяснял, что хотя ислам «грозит нам разъединением народа в будущем», в степи до сих пор преобладает «двоеверие», «как было на Руси во времена преподобного Нестора». Подобно русским древних времен, казахи в сердце своем остались язычниками[325].

Возвышение Валиханова совпало по времени с фундаментальной перестройкой имперских учреждений в ходе Великих реформ после поражения России в Крымской войне. Вслед за освобождением крепостных правительство Александра II планировало провести большие судебные реформы[326]. В том числе планировалось создать суды, которые распространили бы действие имперского права на более единообразной основе по всей территории империи. Но Валиханов возражал против внедрения имперского права, апеллируя к одному принципу, давно применявшемуся на неспокойных границах. Он предполагал, что практика администрирования через «обычное право» может служить прагматичной альтернативой государственной поддержке ислама и перспективным инструментом постепенной интеграции казахов в главное русло жизни в империи.

Официально санкционированная практика обычного права имела долгую историю, будучи применяемой в управлении как православными крестьянскими общинами, так и коренными народами в пограничных землях. Уже во второй четверти XVIII в. царские власти приказали данническим племенам Сибири разбирать внутренние споры перед своими «старейшинами». Позже законодатели заключили, что народы, которые так сильно отличаются от православных своими верованиями, манерами, внешним видом и вообще образом жизни, должны иметь и другие правовые нормы. Государство предоставило право жить согласно обычному праву тем народам, которые, по-видимому, имели более низкий уровень социальной организации и нуждались в защите от более хитрых людей-хищников – таких, как русские поселенцы и администраторы. Указ 1783 г. даровал различным племенам Иркутской губернии свободу «по гражданским делам между ними разбираться» перед их «старшин или выборных»[327]. Конечно, государство сохраняло монополию на ведение судебных дел, в которых оно имело интерес, и защищало свою прерогативу определять, какие преступления должны наказываться по общим законам.

На практике местные чиновники активно участвовали в определении форм, которые принимало обычное право в каждой общине. Российские власти, как и их современники в Британской Ост-Индской компании, искали у коренных народов видных лиц и тексты, которые, по-видимому, хранили сведения о местных «законах и обычаях». В Бенгалии администраторы переводили и компилировали тексты в поисках компендиума, основанного на однозначных правилах «индуистского» и «магометанского» права, которые помогали бы британским колониальным властям контролировать местный юридический персонал[328]. Царские бюрократы искали аналогичные источники. В Сибири при контактах с местным населением они просили дать им авторитетные тексты. Власти рассчитывали, что эти записи помогут им упорядочить апелляции и заявления, выдвинутые «недовольными» конфликтующими интерпретаторами норм обычного права. Предполагалось с самого начала, что царские чиновники будут участвовать в разработке обычного права. Принимая прошения от неудовлетворенных тяжущихся сторон, они создавали механизм апелляции, превращая губернаторов и полицию в главных действующих лиц в процессе дефиниции и имплементации норм обычного права[329].