Остановка - Зоя Борисовна Богуславская

в приказе? Она тут же полезет на стенку: «Увольняйте!» Может, даже рада будет, что так сложилось! Ты ж понимаешь, я ей буду нагоняй давать, а через два часа приду упрашивать: «Не уходи, я погорячился». Как ты полагаешь, Юра, есть в таком воспитании кадров какой-нибудь прок? Выгонять, а потом уговаривать? — Чернобуров оглядывается, видит, что Завальнюк смотрит на него с жалостью, но ему до смерти хочется сочувствия. — Вот стукнет шестьдесят пять, никто меня в отделении не увидит. Буду цветы сажать, жену обихаживать. — Он наклоняется над водителем, жарко дыша, и, будто кого-то уличая, едко говорит: — Я же не против такой нагрузки, я — за. Но пусть бы нам, как ткачихам, платили. Мы же тоже рабочие, все делаем руками. Оперировать, значит, легче, чем уголек на-гора выдавать? Нет, баста. Уйду! Буду по домам от фирмы «Заря» полы натирать. Надраишь в пяти домах — за эти же шесть часов вдвое получишь. Или приходящей няней «по Райкину». С телевизором. А? Почему я еще при этом должен, отвечать за халатность сестер, падение дисциплины, невыполненные назначения? А что с них спросишь, с баб? У одной ребенок заболел, другая рожать собралась, у третьей — отгул, а четвертой дай полагающиеся ей свадебные дни. Значит, друг, мы всегда практически стоим на поле не в полном составе. Как проштрафившаяся футбольная команда. Теперь возникает вопрос: может ли одна сестра успеть выполнить за декретную и новобрачную все назначения, процедуры? Конечно, если захочет, то сможет. Но надо, чтоб захотела. — Чернобуров останавливается, чувствуя, что затянул. — Тебе что-нибудь еще не ясно? — теребит он водителя.

— Ясно, ясно, — усмехается тот. — Мне давно все ясно.

— А какой выход? — спрашивает Завальнюк. — Мы же сами должны придумать, что с этим делать. Дядя за нас ничего не решит.

— Выход? Да в том, что здоровье не может быть подарком… — угрюмо бормочет Чернобуров. — Оно с неба не падает. За него, дорогие товарищи, надо платить. Абсурд, когда медицина абсолютно для всех бесплатная! Если каждый, кто обожрется до потери человеческого облика или пьет и безобразничает до бесчувствия, будет знать, что за прием к врачу надо хоть рублишко, но заплатить, за исследования — тоже, тогда… в другой раз он подумает, прежде, чем нажираться. А у нас лечатся все, кому не лень. Самому-то неохота воздержаться от удовольствий, он полагает, врач вывезет. Ты же видишь, Юра, что у нас с бюллетенями-то творится? Перед праздником или к лету кривая бюллетеней под потолок скачет. Значит, что же? Люди летом или под праздники больше болеют? — Он выплевывает с остервенением сигарету, измочаленную зубами. — Под праздник дома дел навалом… Летом их манит садовый участок, детишек на речку сводить. Поэтому они не то чтобы симулируют, просто они тут о своих законных болячках и вспоминают. Дайте бюллетень, у меня обострение. А лежат они в постели по вашему бюллетеню? Как же! Они переделают все необходимое для дома и семьи, но лечиться не будут. Выигрывает от этого государство? Нет. Если за здоровье надо было бы платить, просто за бюллетенем никто не пришел. И болели бы меньше, уверяю, и врача бы за человека держали. А то у нас медицина чуть ли не в вид сервиса превратилась. — Он сердито открывает окно. — Вот лекарства — другое дело. Я бы давал их по рецептам бесплатно. — Он оборачивается к Завальнюку: — Ну? Чем не выход?

Через полчаса в кабинете Чернобурова идет опрос сотрудников. Как на следствии: выясняют, где, когда и с кем видели в последний раз больную Митину. Оказалось, что после перевязки сестра выполнила последние назначения, ввела ей обезболивающее и все, что положено, в шесть раздаточная сестра из столовой принесла ей в постель ужин. Когда сестра вернулась за посудой, то увидела, что еда не тронута, Митиной нет. Десять минут она ждала, чтобы спросить, убирать ли ужин, заглянула в соседние палаты, удивляясь, куда это Митина отправилась. И тут выяснилось, что больной нигде нет. Она кинулась к дежурной сестре, не найдя ее, пошла вниз. Здесь у подружки в перевязочной, возбужденная, отключившаяся от всего на свете, дежурная по отделению примеряла батники импортного происхождения. Обрадованная приходом новой советчицы, она тут же вовлекла вновь пришедшую в примерку, и только спустя минут двадцать та спохватилась, что забыла сообщить, ради чего пришла. Все трое спокойно поднялись на пятый этаж в уверенности, что Митина давно на месте. Но ее в палате не оказалось. Ужин и постель были точно в том же виде, что раньше.

Почти двое суток отделение мотало, как при шторме. Объявилась тетка Митиной, она влетела к Чернобурову с угрозами всех пересажать, требовала разыскать племянницу, уверяя, что понятия не имеет, где она может быть. А что толку? Сажай не сажай — исчезла больная.

Митина оказалась на редкость скрытной, толком о ней никто ничего не знал. Больная Полетаева из ее палаты призналась, что Люба перед операцией куда-то бегала, заняв деньги, что под подушкой у нее была одежда, вспомнили в палате и то, что Митина страшно волновалась, когда отложили операцию, говоря, что ей «позарез нужно выписаться к концу месяца». Больная Бодрова вспомнила, что действительно, узнав об осложнении с десной и задержкой по этой причине, Митина металась, ей где-то надо было быть 31 июля. Эхо 31 июля пришлось на седьмой день после операции. Вот какая картина складывалась из опросов.

Спустя два дня после побега Митина вернулась. Чуть живая, угрюмая, она доплелась до своей реанимационной, свалилась на кровать, успев нажать звонок к сестре. Когда та пришла, больная была без сознания. Едва пробивавшийся пульс, предельное истощение нервной системы, проступивший послеоперационный синий кровоподтек под левой грудью были тяжелыми симптомами. С Митиной возились всем отделением, Завальнюк и ассистенты сделали почти немыслимое.

Через несколько дней Митиной стало лучше, одну ночь она проплакала в подушку, утром намазала ресницы, подпудрила веки и пошла в гости, в прежнюю свою 431-ю палату узнавать новости.

Ее встретили молча, никто не спросил, чем вызван ее побег, даже Зинаида не кинулась к ней, как бывало. Тут же операционная сестра позвала Любку на перевязку. Так она и не выспросила, как отнеслись к ее выходке в отделении. Потом уже стыдно было, не стала ворошить, а когда дело пошло на окончательную поправку, Хомякова и Зинаида уже выписались. В тот же вечер, оставшись с Полетаихой в своей палате, Любка узнала все. И то, как искали ее, об опросах персонала, о кризисе, наступившем по возвращении, который чуть не отправил ее на тот свет, и о скандале, кончившемся для Черного