Остановка - Зоя Борисовна Богуславская

борова и Завальнюка крупными неприятностями. Новости оглушили ослабевшую Любку, она с трудом справилась с дыханием, перехватившим горло. Тамара еще что-то рассказывала про выписку Зинаиды, про операцию Хомяковой, которая, видно, прямо из реанимационной под фату влезет, но Любка плохо воспринимала. Она разглядывала Полетаеву, не веря, что перед ней та самая Тамарка, — столь разительно было ее превращение из мускулистой, крепко сбитой девахи в хрупкую барышню, на которой халат висел как на вешалке. Глаза Тамары, увеличенные в пол-лица, сияли, личико стало махоньким, детским.

— Просиди месяц на боржоми, — счастливо тряхнула она головой, — Джульеттой станешь.

— Получше хоть? — поинтересовалась Любка.

— Не то слово! — вскрикнула Тамара. — Поверить невозможно. Боли-то кончились! Почти забыла о них. Вот только полнеть теперь боюсь, вдруг опять этот нерв защемит.

— Тебе не грозит. — Любка снова и снова прокручивала в мозгу услышанное от Тамарки, завидуя ее счастливому исходу. — А что врачи говорят?

— Обещают, что не защемит. Велят гимнастику делать для позвоночника. И вообще для меня теперь основное — движение, движение, движение. Что ж, буду на танцы ходить, — засмеялась Тамарка и повела плечами. — С Завальнюком.

— А он предлагает? — поинтересовалась Любка.

— Нет. Ему не до танцев. Да и вообще мы у него на уме, пока больные, а потом и не узнает, коли на курорте встретимся.

— Узнает.

— Тебя-то — однозначно! Тебя-то он на всю жизнь запомнит. — В голосе Тамарки звучат отголоски прежнего неодобрения.

Любка молчит, она думает о том, как, должно быть, она сейчас отвратительна Завальнюку. Ничего не попишешь, что было, то было. Самое обидное во всей этой истории то, что цена, которую она заплатила ради того, чтобы увидеть перед гастролями Володьку, доказать ему, на что она способна ради него, оказалась непомерно высокой. Не стоила их встреча этой цены, переплатила Любка. Он вообще не понял, чем она рисковала. Он по уши завяз в предотъездных хлопотах — ему было совершенно не до нее. Но кому-то ведь должно же быть до нее!

Ах, был бы Митин здесь, как нужен он ей именно сейчас, никого ведь у нее, кроме него.

Любке казалось, что от отца им с теткой удалось скрыть историю побега. Митин навестил ее сразу же после операции в реанимации, затем, поговорив с Завальнюком и убедившись, что все прошло благополучно, вернулся по неотложному делу в Тернухов. А спустя день свалился там с гриппом, перешедшим в воспаление легких. Митин не стал разубеждать дочь, узнав, правду. Тетке Любка пригрозила: если выдаст отцу — утопится. Митин слал дочери письма, терзался, тосковал, а Любка в те дни была рада его отсутствию, думала, хоть он избавлен от неприятностей. Только Митину она могла бы объяснить, как, все разрастаясь, скребет ее чувство вины перед Завальнюком. Она вспоминала, как глупо и постыдно вела себя до операции, вечер в ординаторской, и ей становилось все невыносимее встречаться с ним. Теперь, когда хирург приходил в палату, она видела в нем не того румяного лыжника с обложки «Смены», которого обожали в отделении, а фанатика хирургии, подвижника, который живет только больными, не дает себе передыха, не успевая поесть, подумать о себе, у которого только и дел в жизни, что эти операции и их совершенствование. Забылось вовсе и то, о чем болтали в отделении про него и физиотерапевтичку. Какое дело ей до его личной жизни и с кем у него был интим!

— Да, он меня запомнит, — соглашается она с Полетаевой. — И уж никогда, Тамарка, не будет он относиться ко мне по-прежнему. Я же вижу! — Голос ее дрожит. — Поскорей бы выписаться и не вспоминать.

— Еще тянется история, — кивает Полетаева. — Вся больница гудит. Собрание за собранием: как, мол, могли такое допустить? Говорят, Завальнюк выговором отделается, да все равно вроде бы в другое место намылился переходить. — Тамарка идет и мочит тряпку под краном, привычно начинает протирать пол.

— Не может быть! — Любку охватывает ужас. — Из-за этого уходит! Из-за меня?

— Вроде бы, — пожимает плечами Тамарка. — Да что-то не верится, чтоб он больницу бросил.

Любка стискивает пальцы, хрустит ими. Бежать, выписываться. На перевязки-то можно и в поликлинику…

— Он в мою сторону и не глядит, так для проформы швы осмотрит — и привет. — Любка тяжело вздыхает.

— Уж насмотрелся! — Тамарка яростно водит по вымытым частям пола сухой тряпкой. — Сколько он возле тебя простоял, когда ты вернулась из бегов! — Она разгибается, перекидывает тряпку через руку. — Ни на минуту не отходил. Думал, тебе конец. Не помнишь его, когда ты в себя пришла? Как он над тобой стоял? Жаль. Таких поискать!

Любка прикрывает глаза, молчит.

— Вот, ты посмотри, Хомякова дважды оперировалась, так она говорит, хирурги чаще всего главное сделают, а от остального голова у них свободна, пусть реанимация доводит. А этот — никому не доверял, следил сам, как переливали кровь, как перевязывали, обрабатывали. — Полетаева смотрит на побелевшую Любку. — Ладно, отдыхай. Я еще приду. Перетрем, что к чему. — Она встряхивает головой, кладет тряпку на место.

Любка кивает, поворачивается на бок. Больно. Хлопает дверь.

Теперь ей представляется, что лежит она без сознания, ни кровиночки в лице, и склоняется над ней Завальнюк. Посмотрит, посмотрит, потом отойдет, повздыхает у окна и опять смотрит не отрываясь. Любке нестерпимо от этих картин, и она думает, какая же она дрянь, никому от нее ни тепла, ни света, никому она радости не приносит, чем же она отплатила человеку, который держал в руках ее сердце, видел, как она обливается кровью? Он же должен быть для нее самым близким, он спас ее дважды, как она смела сорваться, убить ее мало! Боже, вдруг молит она, отведи от него несчастье, — беда, навалившаяся на нее, кажется ей непомерной, и из-под закрытых ресниц медленно, скупо ползут слезы, которые нет сил вытереть.

Потом она выспалась и стала думать. Выписаться, оторваться от больницы и уехать в Тернухов. Ей представилось, что она с отцом, готовит ему, ухаживает, поживут хоть немного вместе — два самых близких человека на земле, но тут воображение наталкивает на подводный риф — актриса Цыганкова. Впервые Любке пришла в голову мысль: а что, если это всерьез и она им будет только мешать? Ведь Митин то и дело пропадает у той.

В груди у Любки заныло, опять закипели слезы, ей нестерпимо стало жаль себя. Впереди ничего не маячило — процедуры в поликлинике, «хвосты» в институте, тетка с наставлениями и непробиваемым здравым смыслом. Нет, лучше смотаться к отцу и разобраться. Что за Цыганкова, что за жизнь у него там без дочери… Незаметно Любка затихает, только изредка вырываются из груди