Господин изобретатель - Анатолий Подшивалов

Подобная ситуация была и с жалованьем офицеров, особенно младших – до штабс-капитана включительно, которые жили исключительно на жалованье. Вот когда они начинали командовать ротой и выше, тогда могли запускать лапку в кассу своего подразделения, беря оттуда деньги, предназначавшиеся на покупку всего необходимого для роты и сдавая своих солдат внаем для работы на полях крепких хозяев, которые потом расплачивались сельхозпродуктами. Кое-что, конечно, шло в котел солдатам, но и капитану оставались деньги после продажи посреднику на базаре доверенным унтером пары возов картошки или капусты. Ротные деньги, конечно, были невеликие, но в полку уже вращались весьма солидные суммы. А если это был кавалерийский полк, то там солидные деньги делались на «ремонте», то есть на пополнении строевыми лошадьми. Сумма в бумагах была одна, а реально коннозаводчику уплачивалось меньше, рассказывать, как делилась разница, думаю, не имеет смысла. В столице, конечно, такого, как в провинции, в открытую никто не творил, но служить в гвардии офицеру было затратно, его жалованье в несколько раз было меньше того, что приходилось тратить гвардейскому офицеру, особенно в кавалерии. Поэтому многие офицеры из небогатых или разорившихся семей, выйдя в гвардию за отличные успехи в училище, потом просили перевода в армейские полки, получая, впрочем, при переходе следующий чин. Такая ситуация, когда, по словам военного министра Ванновского, офицер получал меньше, чем приказчик в лавке, продолжалась до конца девятнадцатого века. Где уж тут думать о престиже службы, когда офицеры в провинции ходили в штопаных мундирах по десять лет и лишь на смотр надевали новый. Куприн в своем «Поединке», конечно, несколько сгустил краски, и современники ему пеняли, что, мол, он пасквиль написал, потому что выгнали его со службы, но в целом по этой книге можно составить достаточное впечатление об офицерском быте армии времен правления Александра III, тем более что детали во многом согласуются с описанными в мемуарах бывших офицеров того времени.

Обо всем этом я размышлял, поскольку раздумывал о том, принять ли приглашение полковника Агеева поступить на государственную службу. По возвращении в гостиницу с полигона мы не пошли в ресторан, а я заказал коньяк и немудрящие закуски в номер.

Выпили, коньяк был хороший, французский, как и подобает коньяку[117], подождали послевкусия благородного напитка. Потом отдали должное закускам: икорке, севрюжьему балыку и швейцарскому сыру (вот за что люблю это время – за вкусные продукты, впрочем, говорят, и здесь жульничают, но не в хорошем ресторане, а в дешевом трактире, где могут накормить какой-нибудь дрянью)[118]. Потом налили по второй и пили уже неспешно, наслаждаясь запахом и ароматом напитка, согревая коньяк в рюмке теплом руки.

– Александр Павлович, – слегка захмелевший (все же мы с утра ничего не ели, на полигоне закусывал исключительно генералитет со свитой) Сергей Семенович обратился ко мне, – вот я до сих пор понять вас до конца не могу. Ведь вы, дорогой мой Александр Павлович, внук миллионщика и наследник его капиталов – не отнекивайтесь, я сам вижу, что, кроме вас, деду вашему дело свое передать просто некому, разве что его самодурство на старости лет начнет прогрессировать и он из ума выживет, но пока ему это не грозит. Так вот, я и говорю – как внук миллионщика и сам умеющий зарабатывать (знаю, что у вас и свой счет имеется внушительный), тратит деньги на проекты, которые сейчас прибыли не приносят и, может быть, не принесут вовсе? Я много над этим думал, еще когда расследовал дело о взрыве в вашей лаборатории. Скрывать не буду, вы тоже были в кругу подозреваемых, но, проанализировав ваше поведение, я понял, что больше капиталов вы радеете о пользе государства Российского. И это не высокие слова, поверьте, сейчас и среди великих князей не все радеют так.

«Вот как, – подумал я, – а Сергей Семенович, похоже, захмелел, приняв 150 граммов на голодный желудок, надо было бы в ресторан все же идти, после горячих закусок, а особенно наваристого первого блюда (как здесь готовят стерляжью уху, обалдеть!!!), такого бы не случилось. И ведь ведет крамольные речи, великих князей подозревает в отсутствии любви к Отечеству, сейчас, глядишь, так и до государя-императора доберется…»

Между тем уже совсем захмелевший бывший жандарм продолжал:

– Еще больше я укрепился в том, что вы – патриот Отечества, в той самой мансарде. Когда вы при виде Семена с ножичком подписали шпиону матерные английские слова на листах, а ведь многие бы соблазнились дворянством и британскими деньгами, пусть эти обещания в устах мистера Хопкинса не стоили и гроша ломаного – вас бы в живых все равно не оставили. Мы ведь вас сразу могли выручить, но я хотел убедиться в вашей стойкости, и убедился в ней. В нашем разведывательном деле без проверки нельзя, иной герой-героем на людях, а останься один на один с врагом, о пощаде просить будет, особенно если смерть неминучая и позорная, вроде как быть утопленным в бочке с дерьмом. Так что, Александр Палыч, простите покорно за проверку, зато теперь я знаю, что вы кремень-человек. И дядюшку своего спасали, о шкуре не думали, вон как погорели, страшно сначала смотреть было, а сейчас ничего – молодец, хоть под венец!

Я подумал, слушая пьяненького полковника, чего это они все меня хотят женить, что дед, что Агеев, мне ведь по здешнему календарю всего 22 года, а у нас, по меркам двадцать первого века, это еще вроде как не нагулялся пока… Вот и сейчас я сказал про себя «у нас в двадцать первом», и алкоголь меня не берет, вроде как в первое вселенческое время. Стоило опять объявиться Шурке, я снова стал ощущать себя Андреем Андреевичем Степановым, а до этого стал забывать, кем был, и больше ассоциировал себя с жителем этого времени. Эх, тяжка доля и горек хлеб вселенца! Вот ведь дошел, хлеб ему горек, вот возьму и намажу на отломанный кусочек багета сливочного масла, а сверху щедро положу зернистой икорки, вот тогда и посмотрим, горек хлеб или нет. Полковник тоже принял мой жест за приглашение повторить и набулькал по рюмкам коньяку.

Съев икорки и глотнув коньяка (а вовсе не наоборот, как многие бы сделали сейчас, забыв, что коньяк не закусывают[119]), мы опять блаженно откинулись в кресла. Я расслабился от хорошей закуски, и все же, хоть немного, но коньяк действовал, приятно согревая внутри, а полковник все продолжал в том же духе: