Смерть после полудня - Эрнест Хемингуэй

Из всех нынешних матадоров наиболее искусно вонзает полшпаги Марсиаль Лаланда: он поднимает клинок на уровень глаз и, прицеливаясь, делает один-два шажка назад, лишь затем начинает сближение; вскинув кончик шпаги кверху, он проникает на территорию быка, умело избегая рогов, и почти всегда оставляет свою шпагу в идеальной точке, мало что теряя в эмоциональности или степени риска. Вообще говоря, убивать он действительно умеет. Я видел, до чего замечательно он способен исполнить волапье; да и вообще, деньги зрителя он на всю катушку отрабатывает и по другим статьям, без задержек освобождается от быка, чтобы не подпортить впечатление от искусной работы с плащом, бандерильями и мулетой. Впрочем, его обычная манера закалывания, которую я только что описал, лишь бледная тень того, чем может стать убийство. После обильного чтения отзывов современников я пришел к выводу, что Марсиаля Лаланду — я не имею в виду начальный этап карьеры, а как раз текущее мастерство, — с его философией корриды и манерой исполнения вполне можно сравнить с периодом зрелости Лагартихо, хотя Лаланду, конечно же, нельзя и близко ставить с великим кордованцем в части изящества, стильности и безыскусственности; с другой стороны, никто из современников Лаланды не может побить его в техническом мастерстве. Подозреваю, что лет через десять народ станет называть 1929–1931 годы золотым веком Марсиаля Лаланды. Ну а прямо сейчас у него столько же врагов, сколько их бывает у любого великого матадора, однако он без сомнения стоит над всеми нынешними тореро.

С точки зрения стиля, Висенте Баррера убивает хуже Лаланды, но у него принципиально иной подход. Вместо того, чтобы искусно погрузить хотя бы полшпаги в нужную точку, он делает ставку на удар в любое место в верхней части шеи, тем самым формально соблюдая закон, который требует, чтобы матадор сделал хотя бы одно проникновение на территорию быка, после чего может безо всякого зазрения совести убить его методом дескабельо. Баррера — виртуоз этого приема, который состоит в том, что шпага втыкается между шейными позвонками, перебивая спинной мозг; дескабельо применяется в качестве coup de grace[30] к смертельно раненному быку, который уже не в состоянии даже глазами следить за мул стой, тем самым лишая матадора возможности сделать новую попытку. Баррера использует свое первое сближение, которое по закону требуется от каждого матадора, вполне в рамках правил, но лишь для того, чтобы, положившись на везение, умудриться воткнуть шпагу, не подвергая себя никакому риску. И не важно, каким выйдет результат: ведь Баррера с самого начала планирует добить быка в затылок приемом дескабельо. Его основной актив — работа ногами; он мулетой заставляет быка склонить голову, открывая шейные позвонки в основании черепа, а сам в это время неторопливо заносит шпагу у себя за спиной, вздымает ее высоко над головой, но так, чтобы она не попала быку на глаза, после чего, прицелившись кончиком вниз, подрабатывая движением запястья, он ловко и быстро, как жонглер, бросает клинок вниз и обрубает спинной мозг, отчего бык валится как подкошенный — словно в нем выключили электричество, нажав какую-то кнопку. Барреровская манера закалывания, хоть и не нарушающая букву закона, есть полнейшее отрицание духа и традиций корриды. Дескабельо, который применяется, по идее, в исключительных случаях, из милосердия к страдающему животному, уже не способному за себя постоять, в руках Барреры становится средством чуть ли не преступного умерщвления лишь потому, что он не хочет подставлять под удар самого себя, как этого требует каноническое убийство шпагой. Он настолько наловчился с дескабельо, а публика уже так привыкла к тому, что он ни за что на свете не рискнет и волоском на голове, что зритель успел смириться со столь беззастенчивым злоупотреблением; мало того, публика иногда даже рукоплещет. Аплодировать ему за мошенничество, только за то, что он выполнил свой трюк искусно, уверенно и решительно благодаря отработанной технике ног, за то, что вынудил быка склонить голову, словно умирающее животное, — это откровенная низость уже со стороны зрителя.

Маноло Бьенвенида — худший из закольщиков среди именитых матадоров, за исключением Каганчо. Эти двое даже не пытаются сделать вид, что соблюдают правила, а просто выполняют пробежку по косой линии, лишь бы как-то воткнуть шпагу, подвергая себя меньшему риску, чем даже бандерильеро. Я никогда не видел, чтобы Бьенвенида классно уложил быка, и лишь дважды за двадцать четыре боя в 1931-м он на моих глазах сделал это хотя бы грамотно. Его трусость в момент заклания омерзительна. Но поведение Каганчо в такие минуты даже омерзительным не назовешь. Это не страх, от которого одновременно пробивает пот и сохнет во рту у девятнадцатилетнего паренька, который не умеет убивать, потому что настолько перепуган исполинскими быками, что даже не стал этому учиться, а просто до тошноты боится рога. Нет, это хладнокровное, по-цыгански циничное надувательство публики, выполняемое самым бесстыжим, повергающим в праведный гнев жуликом и самозванцем из всех, кто когда-либо осмеливался казать нос на арене с быками. Беда в том, что Каганчо умеет убивать блестяще; у него достаточно высокий рост, что упрощает дело, и, стоит ему захотеть, он способен свалить быка по всем правилам, грамотно и в хорошем стиле. Но Каганчо никогда не идет на риск, если хоть что-то внушает ему мысль о возможной ране. Никто не спорит, что убийство опасно, даже в случае великого тореро, вот Каганчо и старается не оказаться в пределах досягаемости рогов, исключая ситуации, когда бык видится ему бесхитростным и предсказуемым, а за мулетой следует так, будто приклеился к ней мордой. Когда Каганчо сам себе доказал, что от быка не исходит опасность, он убьет его стильно, изящно, с выверенной точностью. Но стоит ему решить, что в быке таится хоть малейшая опасность, он ни за что не приблизится к рогам. Его циничная трусость есть самое отвратительное попрание духа корриды; с ней не сравнятся даже панические наклонности Ниньо де ла Пальмы, потому что Ниньо де ла Пальма уже не может даже пассы делать грамотно, как тореро он полностью уничтожен страхом, в то время как практически все, что вытворяет Каганчо, когда он уверен в исходе, можно вставлять в учебник как иллюстрацию идеала артистизма в корриде. Он умеет выкладываться, однако лишь в том случае, если уверен, что при работе с данным быком опасность не грозит; ему мало, когда шансы лишь просто перевешивают в пользу человека. Он должен знать наверняка, что риска вообще нет, иначе он начнет махать плащом, не приблизившись и на пару метров, будет подманивать мулетой издали, а на смертоубийство пойдет по косой, да и сделает это наспех, на бегу. Это он готов проделывать с быками, которые не то что стервозны, они даже не особенно опасны и для матадора со средненькими способностями, лишь бы тот был отважным. А вот отваги Каганчо не хватит и на вошь, так как его поразительные физические данные, знания и техника позволяют ему — до тех пор, пока он не сближается с быком — находиться на арене в большей безопасности, чем человеку, который вздумает перебежать улицу на красный свет. Даже вошь идет на риск, прячась в швах твоего обмундирования: а вдруг ты сейчас на войне? Стало быть, рано или поздно сдашь одежду в вошебойку; не говоря уже о том, что сам возьмешься давить гнид ногтем большого пальца; но скажите на милость, в какую вошебойку можно сдать Каганчо? Если была бы хоть какая-то комиссия по делам корриды, которая могла бы дисквалифицировать матадоров-проходимцев, как это бывает с профессиональными боксерами, чья политическая протекция уступает арсеналу средств противника, то Каганчо либо вылетел бы с арены, либо, устрашившись такой перспективы, стал бы наконец действительно великим тореро.