Хевен, дочь ангела - Вирджиния Клео Эндрюс

– А ну-ка прекрати! – заорала Китти, влепив мне крепкую пощечину. – Что ты придуриваешься?! Опять, что ли, жжет?! – Она нагнулась поближе ко мне и вцепилась руками в волосы. – Мне же ничего, я же не плачу!

О, как же жгло!

Никогда в жизни я так не изворачивалась, не брыкалась, не вырывалась, не билась – и тем не менее никак не могла освободиться от Китти, которая намылила мне каждый волосок этим почти черным шампунем с ужасным запахом. Что же она делает с моими волосами? Они у меня были длинные и тонкие, и я боялась, что Китти запутает так, что их никогда не распутать. Я попыталась объяснить это Китти.

– Замолчи ты, чтоб тебе! Что я, ничего в волосах не понимаю, не знаю, как их мыть? Это ж моя профессия. Профессия! Я этим занимаюсь всю жизнь, как выросла. Мне люди платят за это деньги, а тебе не нравится. Еще вякнешь, и я добавлю тебе горячей воды, окуну в нее и сдеру с тебя шкуру.

После этого предупреждения я предпочла помалкивать и не мешать Китти делать свое дело.

Она намылила мне голову и дала пене убить все, что должно было гнездиться в них, а тем временем Китти взялась за щетку с длинной ручкой и стала тереть мою и без того раздраженную кожу. Вода остыла и стала терпимой, можно уже было не ныть и не дергаться, тем более что на Китти это не производило никакого впечатления, ничто не мешало ей тщательно тереть меня и проверять скрытые участки кожи – нет ли у меня каких болячек.

– Нет у меня никаких болячек, мама. Ничего такого нет.

Все это было каким-то адом во сне, когда над адским пламенем клубится пар, а в нем вырисовывается бледное лицо Китти, лишившееся всякой привлекательности теперь из-за намокших и безжизненно свисавших волос. На этом ненавистном луноподобном лице я различала красный разрез губ, бубнящих насчет того, как по-детски я себя веду.

– О Господи! О Боже мой! О Боже! – шептала я, КОТЯ не слышала ни одного слова, срывавшегося с моих губ. У меня было такое ощущение, будто я курица, которую как следует помыли щеткой, а теперь варят в котелке на медленном огне (кожица уже покраснела) и собираются подать к столу.

Охваченная отчаянием, я словно превратилась в Нашу Джейн: плакала и плакала и не могла остановиться. Глазам досталось от лизола, их жгло. Нащупав кран холодной воды, я отвернула его и, набрав в ладонь воды, промыла глаза.

Странно, что Китти не помешала мне. Она заканчивала осмотр самых интимных мест, а я, стоя на четвереньках, поливала себя холодной водичкой – лицо, грудь, плечи, спину.

– Так, а сейчас мы смоем с тебя мыло, – ласково пропела Китти, похлопав меня, как малышку, по попе. – Конец микробам, всем конец. Чистенькая девочка, чистенькая, сладенькая, красивенькая, послушненькая. Ну-ка повернись, дай маме смыть с тебя пену.

Я перевернулась в своем персональном аду, задрав ноги и свесив их за борт ванны, и они сообщили прохладу и облегчение всему телу.

– Я постараюсь, чтобы тебе в глаза ничего не попало, но и ты тоже не дергайся, держи себя поспокойнее. Эта штука убила твоих гнид, если они были у тебя. Ты теперь как новенькая. Разве тебе этого не хотелось? Ты ведь хочешь, чтобы мы все делали для тебя в лучшем виде, правда? Хочешь, чтобы мы с Кэлом любили тебя, да? Но ты и сама должна помочь нам в этом. Это твоя обязанность – быть чистой и слушаться, что тебе говорят. И хватит тебе плакать. И не надо жаловаться Кэлу, как тебе было больно, а то он очень рассердится. Он, знаешь, слабый в этом смысле, мягкосердечный. Все мужчины такие, как детишки. Им, конечно, нельзя говорить этого, они злятся, еще как. А сами боятся женщин, все подряд боятся. Ими крутят мамочки, женушки, доченьки, сестренки, тетушки, бабушки, подружки, а гордости – ого-го, невпроворот! А уж как боятся, что их отвергнут. У женщин этого нет. Добиваются тебя, добиваются, преследуют, а заполучат – начинают потом все равно жалеть, потом ты им и не мила уже. И пошли колесить, искать другую женщину, какую-нибудь не такую, особенную…

Китти сделала передышку, потом продолжила: – А женщины все одинаковые. Ты уж будь поласковей с Кэлом, пусть он думает, какой он большой, сильный, расчудесный. Ты сделаешь этим мне большое одолжение. А раз ты мне сделаешь, то и я тебе. – Одновременно Китти тщательно массировала мне голову. – В какой же халупе ты жила!.. Знаю я, что там у тебя под этим милым, невинным личиком. У твоей мамаши такое же лицо было. И я ее возненавидела. Но ты не думай, я не собираюсь ненавидеть тебя. – Вода остыла и приятно охлаждала раздраженную кожу, голову, да и Китти улыбалась мне.

Когда настало время вылезать, Китти достала из бельевого шкафа простенькую белую подстилку. Я аж дрожала от радости, что мои мучения прекратились. Все у меня болело, все покраснело – даже белки глаз, когда я посмотрела на себя в зеркала. Но я была живой – и чистой. Чище, чем когда-либо в своей жизни, тут Китти была права.

– Смотри, смотри, – ласково говорила Китти, обнимая и целуя меня. – Вот все и позади, все закончилось. Ну прямо как новенькая. Такая сладкая, хорошенькая. А теперь, моя радость, мы обработаем твою бедную красную кожу розовым лосьоном, чтобы она у тебя не горела. Я не хотела пугать тебя. Я не знала, что у тебя такая нежная кожа. Но ты должна понимать, что мне надо было применить что-то сильнодействующее, чтобы вывести всю эту грязь, скапливавшуюся годами, всю эту вонь печи, выгребной ямы, которая впиталась в твою кожу, вцепилась в нее. Ты, может, и не чувствуешь ее, а я чувствую. А теперь ты чище новорожденного.

С улыбкой она взяла большую розовую бутылку с золотой этикеткой и стала аккуратно обтирать меня лосьоном, от которого мне стало прохладнее.

Не знаю, отчего вдруг, но я благодарно заулыбалась Китти. Не такая уж она и плохая, ей-Богу. Она вроде преподобного Уэйланда Вайса, который шумит и нагоняет на всех страх наказанием Господним, чтобы сделать людей лучше. Только там – Бог, а здесь – горячая вода, а делают одно дело.

– Ну чем тебе плохо? Небось никогда так хорошо не было? Разве я не спасла тебя, скажи? Так и жила бы, как беспризорная. А теперь ты – как заново рожденная, вся свеженькая, чистенькая. Теперь благодаря мне тебе не стыдно показаться перед людьми.

– Да…

– Да и что?

– Да, мама.

– Вот видишь, – промолвила Китти, вытирая мне волосы выцветшим розовым полотенцем, а потом взяла другое, чтобы вытереть раздраженное тело, – выжила ведь, ничего не случилось? Кожа красная – так это не страшно. Побаливает – так любое лечение неприятно. Пострадала немного, зато чистая и здоровая.

Туман в ванной осел. Голос Китти действовал на меня завораживающе, убаюкивающе и придавал определенное чувство уверенности, даже боль проходила. Потом она стала расчесывать мои еще влажные волосы.

Раз – ой, больно!

Волосы сильно спутались, и Китти принялась распутывать их с такой решительностью, что, казалось, была, в крайнем случае, готова и повыдергать их ради этого.

– Дайте, я сама! – воскликнула я, вырывая у нее из рук расческу. – Я знаю как.