Зеркальный вор - Мартин Сэй

Этим вечером в «Белом орле» не так многолюдно, как можно было бы ожидать. В период Ла-Сенсы большинство гостиниц Риальто, как правило, увеличивают число постояльцев вдвое-втрое против обычного, но дорожащий своей репутацией Анцоло не допускает наплыва гостей сверх того, что могут качественно обслужить восемь его работников. Гостиница недешевая, особенно если снимаешь комнату в одиночку, но оно и впрямь того стоит. Это Наркис порекомендовал ему остановиться в «Белом орле». Интересно, как он узнал столько подробностей об этой гостинице, если закон запрещает неверным бывать в таких местах?

Почти все столы в обеденном зале заняты. Часть постояльцев уже знакома Гривано по предыдущим трапезам. Два толстых франкфуртских купца силятся понять косноязычные разглагольствования одноглазого капитана галеры; богемские пилигримы с безумным блеском в глазах изучают карту Иерусалима; парочка потасканных дворянчиков из Савойи спесиво игнорирует парочку потрепанных дворянчиков из Милана.

Тристан сидит за столом в самом центре зала. Он погружен в чтение книги формата ин-октаво, в то время как его права рука — словно сама собой, независимо от хозяина — производит ряд манипуляций: перелистывает страницу, берет с блюда орех, подносит к губам бокал вина, перелистывает следующую страницу, и цикл повторяется. Он не замечает подошедшего Гривано, и тот, выдержав паузу, обозначает себя покашливанием.

Тристан моргает, отрывается от чтения и смотрит перед собой отсутствующим взглядом, как будто все еще находится во власти книги. Лишь через пару секунд он поднимает глаза, издает радостный возглас и широко улыбается.

— Доктор Гривано! — говорит он, вставая для приветствия. — Глубоко признателен вам за то, что согласились уделить мне время.

По своему обыкновению, они сразу переходят на латынь. Стиль Тристана меняется в зависимости от ситуации — он может быть официальным, вдохновенно-поэтическим или утонченно-вежливым. Это классический язык, почерпнутый из книг, и он сильно отличается от разговорной университетской латыни Гривано. Из трех языков, понятных им обоим, Тристану удобнее всего общаться на этом. Кроме того, в людных местах латынь делает их беседу менее доступной для посторонних ушей.

— Могу я узнать, как поживает сенатор Контарини? — говорит Тристан, опускаясь на свой стул. — Его все так же мучает бессонница?

— Я не виделся с сенатором в последние дни. Собираюсь навестить его завтра. Обязательно передам ему ваши наилучшие пожелания.

— Заранее вам благодарен. Полагаю, вы прописали ему отвар первоцвета?

— Вино из первоцвета, — говорит Гривано. — Принимая во внимание его возраст и темперамент, я счел это средство более подходящим. Позвольте поинтересоваться, что за книгу вы читаете?

Тристан отводит глаза и смущенно улыбается. У него очень белые, идеально ровные зубы.

— Это? — Он бережно проводит ладонью по обложке. — Это Ноланец.

— Ноланец?

Тристан открывает рот, но, взглянув на собеседника, закрывает его и вместо ответа подвигает книгу через стол.

В этот момент рядом появляется одна из фриульских служанок Анцоло с кувшином сладкого белого вина. Гривано не успевает наполнить свой бокал, как другая служанка приносит ужин: блюдо мелких молодых артишоков, рисовую кашу и фаршированных ломбардских перепелов. Обе девицы хихикают и краснеют под взглядом Тристана и, обслужив клиентов, тотчас убегают на кухню.

— О! — произносит Тристан, взмахами ладони направляя пар от кушаний к своему носу. — О-о-о!

Гривано улыбается. Тристан являет собой образчик мужской красоты, пожалуй даже в несколько утрированном виде: густые черные кудри, темные глаза с длинными ресницами, гладкая кожа цвета старого бренди. Искусный врач, обласканный аристократами, он давно уже мог бы через удачный брак породниться с высшей знатью, не препятствуй тому особые обстоятельства. Их однажды прояснил Гривано старый Контарини: «Он из португальских крещеных евреев. Как и всех португальцев, его здесь считают в лучшем случае скрытым иудеем, а в худшем — безбожником и султанским шпионом. Я, конечно, вас с ним познакомлю — наверняка вам двоим будет интересно пообщаться, — но предупреждаю: соблюдайте осторожность, имея дело с этим человеком. Он очень любезный и занимательный собеседник, но благонадежностью не отличается».

Произнеся короткую молитву и перекрестившись, они приступают к трапезе. Пока Тристан разделывает своего перепела, Гривано открывает книгу на титульной странице. «De triplici minimo et mensura»[17] — гласит название. Далее открывается длинная поэма на латыни — подражание Лукрецию, весьма изобретательное, хоть и не столь изящное по слогу, — и далее страница с изображением геометрических фигур: кругов и звезд, обрамленных цветами, листьями и медовыми сотами. Без сомнения, магические знаки. Гривано захлопывает книгу и возвращает ее Тристану.

— Стало быть, Ноланец, — произносит он задумчиво.

— Он был доминиканским монахом, — поясняет Тристан, распробовав птицу и вытерев губы салфеткой. — Но давно уже исключен из ордена. Его обвинили в невоздержанности и в распространении еретических идей.

— Каких, например?

— Противоречащих Аристотелю. Гелиоцентрическая система мира. Тайны Древнего Египта. Существование бесконечных миров. Однако я не думаю, что здесь подходящее место для обсуждения таких вещей.

Тристан отправляет в рот очередной кусок и, подвигав челюстью, извлекает наружу две дочиста обглоданные косточки.

— Ноланец, — продолжает он, — много лет провел при дворах христианских монархов: у Рудольфа Второго в Праге, у Елизаветы в Англии, у злосчастного Генриха Третьего в Париже. Все надеялся найти короля-философа — просвещенного монарха, способного воспринять его учение.

— А где он находится сейчас?

— Сейчас он здесь, гостит у синьора Джованни Мочениго и обучает его искусству запоминания, которое столь успешно практиковали великие ораторы Античности. Вот почему я сейчас читаю его книгу.

— Значит, этот Ноланец еще и оратор?

— О нет, — говорит Тристан, аккуратно раскладывая косточки на своей тарелке. — Великим оратором его не назовешь. Он следует учению Фомы Аквинского в том, что искусство есть прежде всего продукт памяти и усердия. Но, как мне кажется, он заходит гораздо дальше, чем это считал допустимым Аквинат.

Гривано морщит лоб и прихлебывает вино.

— Джованни Мочениго, — повторяет он. — Он ведь поддерживает политику дожа, не так ли?

— Да, насколько я знаю, в плане политических пристрастий Мочениго склоняется на сторону Испании и Папы.

— Но если Ноланец, как вы сказали, известен своей тягой к запретным знаниям, разумно ли с его стороны устраиваться домашним учителем к человеку с такими взглядами?

Тристан пожимает плечами.

— Я и сам этому удивляюсь, — говорит он. — Но возможно, то, что нам с вами кажется неразумным, Ноланец рассматривает как важную часть своего плана. Быть может, он надеется найти в новом Папе человека, восприимчивого к его учению. Это не так уж и немыслимо. В конце концов, Мирандола ведь пользовался папским покровительством.