Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус - Андрей Посняков

Вот снова ухнуло… И часть стены зазмеилась все расширяющейся трещиной, вызвавшей у осаждающих радостный многоголосый рев. В ответ ему слышался лишь все тот же колокольный звон – грустный и какой-то обреченный, похоже, горожане уже и сами не очень-то верили в благоприятный для них исход дела.

Откуда-то слева – именно там штурмовали стены основные силы – донеслись вдруг какие-то невероятно дикие звуки – утробный рев труб, яростный гром барабанов и звон литавр, торжествующий вой…

– Там, похоже, прорвались, – повернув голову, промолвил Неждан. – Пора и нам, господине?

– Пошли.

Взмахнув мечом, Ремезов, соскочив с башни, ринулся в змеившийся впереди разлом, куда давно уже рвались булгары Гази-Бараджа. Следом за боярином, яростно крича, бежали его люди – Окулко-кат, Митоха, Микифор и прочие.

Немногочисленные защитники были повержены сразу. Кого-то пронзил меч, кого-то – копье… а кое-кто, видя такое дело, и сбежал, растворившись в узости городских улиц, где вполне можно было укрыться, используя дым пожарищ и разрушенные остовы домов.

Снова затрубила труба, на этот раз – справа, за тощим, царапающим шпилем небо костелом. И там тоже прорвались. И слева… И здесь.

И вот уже везде закричали, заулюлюкали – то, потоком растекаясь по улицам, ворвалась в обреченный град неудержимая монгольская конница.

– Ну? – опустив окровавленную секиру, радостно оглянулся Митоха. – Теперь, боярин, и наше время пришло.

Оставшиеся в живых дружинники нетерпеливо оглянулись на Ремезова. И как он мог их сейчас удержать? Бились, не щадя живота своего, проливали кровь, теряли товарищей… Теперь за все заплатит Сандомир! А как иначе? На то и война – пусть проигравший плачет!

Везде, везде уже победно трубили трубы, и последний колокол, все еще звонивший на башне костела, вдруг резко оборвался, затих. Все… для защитников теперь уже все кончено… А вот для победителей все еще только начиналось! Самое радостное и долгожданное – грабеж! Горе побежденным! Пусть проигравший плачет.

Ах, с каким нетерпеньем горели глаза дружины! Ну, Митоха, понятно – наемник – чего от него ждать? Но остальные-то, простые деревенские парни – Микифор, Неждан, Яков. Даже Ондрейко с выселок – и тот туда же: повернув голову, углядел, выкрикнул:

– Эвон, татарва девок тащит! И мешки… Блюда златые… А мы чем хуже?

Что мог ответить Павел? Ничем.

Лишь предупредил:

– Не разбредайтесь, чтоб друг дружку видели.

Митоха ухмыльнулся в ответ:

– Знаем, боярин. Не сомневайся – с осторожностью будем. Разреши пару воев во-он у того домишка поставить – добро охранять, туда и таскать будем.

– Пусть так, – Ремезов рассеянно махнул рукой – все равно уж никого не удержишь. – Я тоже тут, с ними, останусь.

– Не беспокойся, боярин-батюшка, – довольно погладив бороду, засмеялся Окулко-кат, – твое от тебя не уйдет.

Исчезли. Растворились, врываясь в дома и храмы. По этим временам – все правильно, все так и должно быть. Грабеж – всего лишь один из ликов войны, тем более – средневековой. И все же как-то нехорошо было у Павла на сердце, не испытывал он никакого азарта, как, скажем, совсем недавно, под Люблином. Но тогда была схватка лицом к лицу, когда или ты или тебя, а здесь… Здесь как-то повезло, что ли – толком-то – один на один, глаза в глаза, клинок к клинку – ни с кем боярин не бился. Так, отмахивался разве что. Все как-то само собою решилось – вот только что дрожали на льду, под стенами, готовили осадную башню… и вот уже – в городе, и защитников его – нет. Разбежались, попрятались, многие же были убиты.

Черные дымы пожарищ поднимались над поверженным городом, слышался треск падающих кровель, стук копыт по мостовой, радостные вопли, глумливый хохот да истошный девичий визг.

Оставив парней на улице, Ремезов, сплюнув, вошел в ближайший дом, узкий, с закопченными ставнями, чем-то похожий на больной зуб. Сорванная с петель дверь валялась у лестницы, ведущей на второй этаж – на первом же, в мастерской – судя по всему – кожевенной или сапожной – царил полный разгром. Перевернутые столы, лавки, кровь на полу – похоже, здесь уже успели побывать доблестные воины Орда-Ичена. Вряд ли сыщут тут достойную поживу наемник Митоха и отправившиеся за ним воины, хотя… может, чего и найдут. Какую-нибудь девку, отроков – их можно продать двигающимся за войском краснобородым восточным купцам. Им все можно продать, любую добычу, правда, цену нормальную не дадут – слишком уж велико предложение.

Поднявшись на второй этаж по узенькой лестнице, Павел выглянул в окно, увидев бегущего по улице Якова. С самым довольным видом парень тащил на плече тюк сукна – добыча изрядная. Остановившись у воинов, поднял глаза, завидев маячившего в окне боярина:

– Куда, господине, складывать? Может, во двор?

– Давай во двор…

Ремезову было все равно. Немного постояв у окна, он повернулся к лестнице и вдруг услышал шорох. И – тут же – движение. Быстро, едва уловимо, колыхнулся воздух…

Павел среагировал сразу же – обернулся, выхватив меч… И. опустив клинок, ударил кулаком бросившегося на него мальчишку с обыкновенным кухонным ножиком! И откуда здесь взялся этот парень? Из-под кровати вылез? Да, верно, так… Ан нет! Тут, в стене – шкаф… или, скорее – чулан…

Тихо застонав, упавший на пол парнишка дернулся, потянулся к выпавшему из слабой детской руки ножу. Белобрысый, небольшой совсем подросток, лет, наверное, двенадцати… Не говоря ни слова, Ремезов отбросил нож носком кольчужного чулка и повернулся к чулану. Ага! Ну, конечно же, там прятались, скрывались: маленькая – такая же белобрысая, как и парень, девочка с испуганными синими глазенками и женщина в длинном приталенном платье из тонкого темно-голубого сукна. Точно такие же синие, как у девочки… и у мальчишки… глаза, тонкий, с едва заметной горбинкою, нос, аристократически-бледное лицо с небольшой родинкой над верхней губою. Красива, да-а… Кто же она? Жена сапожника? Что-то не верится… вряд ли…

Хлопнув ресницами, женщина выбралась из чулана и, упав на колени, ухватила боярина за руку, быстро заговорив по-польски. Павел не понимал слов, но общий смысл улавливал – незнакомка показывала то на детей, то на себя… на свою грудь, явственно обозначавщуюся под тонкой тканью. Понятно, о чем просила – мол, возьми меня, но отпусти детей.

– Отпущу, отпущу, – негромко промолвил Павел, глядя, как поднявшийся на ноги мальчик с разбитой в кровь нижней губою бросил на него полный ненависти взгляд. – Всех отпущу, только вот куда вы пойдете? Город-то пал, татары – везде.

– Розумею русскую ржечь, – в синих глазах женщины мелькнула надежда. – Помоги нам, пан, я… я дам тебе все… все сребро, злато, вот… – незнакомка обернулась к чулану, что-то сказав девчонке.

Та тут же притащила заплечный мешок, вывалив на пол… серебряные цепочки, золотые браслеты и все такое прочее, от чего у Ремезова просто зарябило в глазах.