С шашкой против Вермахта. "Едут, едут по Берлину наши казаки..." - Евлампий Поникаровский

Алексей Елизарович растерянно и беспомощно развел руками.

— Малые детки — малые бедки. Растут детки — растут и бедки. Теперь все время думаю о Дарье Захаровне, как она там? Сгинул парень. Натворил шельмец делов. То-то ни одного письма за целых два месяца. Извелась, видать, вся…

Рыбалкин, гордясь сыном, страдал. Страдание было в его глазах, на его лице. Ко мне он пришел за советом. А что я мог посоветовать, что сказать, чем и как помочь?

— Где он, твой разбойник?

— Здесь, под сосною сидит. Ждет командирского слова.

— Зови.

Зачем этот отчаянный хлопец мне понадобился, я не знал. Как и не знал того, о чем говорить с ним буду. «Ждет командирского решения». Командир дивизии может принять решение, командир полка может. И помочь. А я, командир батареи, что могу решить? Мои права и власть ограничены батареей. Придется идти с рапортом по команде и ходатайствовать. Но о чем?

Парнишка смело шагнул в землянку, пропущенный отцом вперед. Стрельнул по мне взглядом, словно оценивая.

— Здравствуйте, товарищ гвардии капитан.

Голос мальчишки писклявый, ломается, но он старается говорить баском. Хочет показать: взрослый, мол.

— Здравствуй, казак, — говорю я, про себя отмечаю: знает звания, потерся, видать, среди военных. Впрочем, кто из мальчишек не знает воинских званий? У всех деды, отцы, братья — рядовые, сержанты, лейтенанты, майоры. В глазах «казака» нет ни испуга, ни робости, скорее, пожалуй, любопытство и упрямая решимость. Лобастенький. Очень похож на отца. — Садись, гостем будешь.

Он зыркает глазами по углам. Садится на краешек скамейки, долгого разговора не ждет. Рядом с ним садится старшина. Он часто затягивается самокруткой, густо дымит, кидает радостные и в то же время тревожные взгляды на сына. Пытается унять волнение и не может. Я разглядываю Рыбалкина-младшего. Тощ, как хворостинка. За длинную дорогу, видать, хватил лиха. Ноги в рваных башмаках, прячет их под себя. Курточка и штаны с заплатками.

— Вид у тебя, казак, — говорю Петру, — не очень бравый, не гвардейский. Но это дело поправимое. Оденем, обуем. Отец, конечно же, рад встрече с тобой.

Петя оглянулся на отца, сидящего рядом, просиял белозубой улыбкой.

— А вот мать зря оставил. Обманул ее, страдать заставил. — Рыбалкин-младший насторожился, снова оглянулся на отца, стер с лица широкую улыбку.

— Деньков пять погостишь у отца и поедешь домой. О билете на дорогу походатайствуем. До границы — машиной.

— Обратно не поеду. — Петр набычился, опустил голову, глядит из-подо лба. Переносицу перерезала морщинка.

— Как это не поедешь?

— А так.

— Но здесь война, стреляют, бомбят. Убить могут.

— Я на войну и ехал.

— Но мы не можем тебя к себе взять. Командование не позволит.

— Не возьмете — все равно пойду за вами, поползу.

— Но тебя в комендатуру заберут и силой отправят в какой-нибудь детдом.

— Пробовали забирать. На границе. И в тыл отправлять пробовали. Да ничего не вышло. Я по дороге сбежал и все равно пробрался к вам.

— Смельчак! — Мне говорить больше нечего, нет убедительных доводов. Хватаюсь за последний шанс. — А как же с мамой, с Дарьей Захаровной как? Она же от горя помрет. Вот уже два месяца отцу не пишет. Вдруг что-нибудь случилось там из-за тебя?

Петька вздрогнул. Откинул космы с крутого лба. Твердо сказал:

— С мамой ничего не случилось. Я знаю. Сегодня напишу маме и попрошу прощения. Она добрая, она простит нас.

— Кого это «нас»? — быстро спросил Рыбалкин-старший. В голосе его прозвучала тревога. — Ты не один явился? Не приволок ли ты и Шурку с собой?

— Нет, не приволок. Он маленький еще, всего одиннадцать лет. И темноты боится. Дома Шурка, с мамкой.

— А кого же нас?

— Ну, меня простит. И тебя тоже.

— Ты нашкодил, а прощать надо меня? — Рыбалкин-старший начинал сердиться. Младший понурил голову. — Ловко у тебя получается. За что же она меня-то прощать будет, а?

— За то, что оставил меня здесь.

— Как оставил? Кто тебе сказал, что оставил?

Мне стало ясно одно: никакой силой мальчишку не выпроводить. Упрямый чертенок. Отцовская порода. Отправим из полка — он пристанет к другому. Но тогда отца и сына навсегда разделит неприязнь, а возможно, и целая пропасть между ними, если… в живых останутся. Но что же мне делать?

— Вот что, казак, — сказал я Рыбалкину-младшему, — твою дальнейшую судьбу будет решать командование.

— А вы, товарищ гвардии капитан, разве не командование? — По лицу его пробежала злая усмешка. — Вы не хотите решать? А то командование, про которое говорите, скоро будет решать?

— Скоро, Петр, — сказал я, словно не заметив ни его злой усмешки, ни его обиды. Ко мне, как я понял, он шел с великой надеждой.

Рыбалкина-старшего я на минуту-другую задержал.

— Что будем делать, Алексей Елизарович? — Теперь и я беспомощно развел руками.

— Остается одно, — Рыбалкин нахмурился, некоторое время молчал, — оставлять сына возле себя.

— Опасно. Я бы не решился.

— Другого выхода не вижу.

Рыбалкин ушел. Я сел за стол и на имя командира полка написал рапорт-ходатайство об оставлении Петра Рыбалкина в батарее или в другом подразделении полка. Пошел в штаб. Но не к командиру полка, а к его заместителю по политчасти. Антон Яковлевич выслушал мой рассказ, подивился, как и я вначале, ушлому казачонку, который смог добраться и найти отца на огромном фронте, по-стариковски покряхтел, поворчал, потом весело поглядел на меня и рассмеялся, как бы обрадовался.

— Чуешь, комбат, мальчишки лезут на фронт, хотят сражаться с фашистами. Да что хотят — сражаются! И в регулярных войсках, и в партизанских отрядах, и в подпольных группах. За примерами далеко ходить не будем. Возьмем Сашу Никитенко, нашего полкового сына. Казачку тоже пятнадцать лет. А разведчик незаменимый и бесстрашный. Награжден двумя медалями «За отвагу» и орденом Славы III степени. Орден — за бои под Корсунью. Ведь что натворил он там? Первый и второй эскадроны дважды врываются в Новую Буду и дважды с потерями отходят обратно. Откуда-то из-под Шендеровки с закрытых позиций лупит тяжелая артиллерия, огонь ее такой плотный и точный, что спасу нет. А мы не можем нащупать и подавить. Посылаем Сашу Никитенко. Перед посылкой доктор наш лицо, шею, руки парнишке разделывает под всякие болячки. Одеваем в лохмотья — под нищенку. Двое суток пропадал разведчик в тылу у гитлеровцев. Попрошайничал. Его гнали из одного места, он лез в другое. Наконец, явился. И принес точную схему всей системы огневых средств противника. Данные разведчика оказались настолько ценными, что ими артиллерия почти всей дивизии воспользовалась и тут же подавила огонь вражеских батарей и многие пулеметные точки. Через несколько часов освободили Новую Буду, а затем с ходу ворвались в Шендеровку.