Панджшер навсегда - Юрий Мещеряков

– Я прапорщик Довлатова, санитарный инструктор. Но все меня зовут Малика.

Она попыталась уголками губ изобразить улыбку, но после тяжелого вечера и ночи улыбка не получилась. Ее проницательные черные глаза в обрамлении таких же черных ресниц и тонких, изогнутых черных же бровей выражали только усталость и ничего более. Для любопытства сил не хватало.

– Хорошо, я тоже вас так буду называть. Малика, а лейтенант, который с ним пришел…

– У командира полка на докладе. Он сразу отправился, как только прибыл.

– Значит, с Розеном все в порядке.

Среди ночной госпитальной тишины слова, сказанные Ремизовым, прозвучали двусмысленно, а когда молчание затянулось, из двусмысленности они вдруг превратились в бестактность. Он не знал, как продолжить разговор, как объяснить, что он имел в виду совсем другое, что солдат жив и его спасут. В конце концов, он сам запутался в том, что имел в виду. Постепенно внутреннее напряжение возросло, всколыхнулись эмоции, они желваками и красными пятнами заиграли на лице, хотелось выкрикнуть их из себя, выплеснуть, как обжигающий гейзер. Это же фатальность! Нелогично, непредсказуемо. Хороший солдат (все бы такими были!), и вдруг… Какого черта! Чем занимался Марков на посту в этой безобидной обстановке!

– Да, с ним все в порядке. – Малика словно прочитала его мысли и сама прервала напряженное молчание. – Утром сразу же нужен вертолет. И сразу на операционный стол.

– Трудная у вас работа. Видеть это каждый день! Как вы можете, как у вас сил хватает! Тут раз увидишь – спина леденеет. – Он покосился на больничную кровать, на пропитанную пятнами крови простыню, прикрывавшую его солдата, и убрал глаза в пол. – Наверное, надо быть хладнокровной и твердой, да?

Малика не успела ответить, а он не заметил, что по ее уставшему лицу, по гладкой атласной коже пробежала тень маленькой женской обиды. Женщина, какой бы сильной она ни была, все же остается женщиной, она нуждается в поддержке и понимании этих невнимательных мужчин. Из темноты вынырнул Марков, поправил на носу очки и остановился в пороге, не зная, с чего начать.

– Миша, что произошло? Что ты молчишь?

– Отправил Варгалионка с бойцами в кишлак за дровами. – Он третий раз рассказывал эту историю и каждый раз чувствовал, что его вина на чаше Фемиды становится все тяжелее. – Ну, обычное дело, сам знаешь. Там тропа есть, ее саперы проверяли. Мы два дня по ней ходили. А Розен решил в дом зайти, матрас хотел присмотреть. Варгалионок его не пускал, а он не стал слушать. Тот ему вслед, мол, иди, ищи свою мину. Ну, вот.

– Что вот?

– Нашел. Он даже в дом зайти не смог. Мина у самого порога стояла. Он только к двери – и взрыв. Варгалионок меня по связи вызывает, но я и так все понял. Подбегаю к Розену, он еще не потерял сознания, и, представляешь, что он мне говорит: «Товарищ лейтенант, я виноват, я вас подвел. Вам из-за меня попадет, выговор объявят». Я в шоке, поругают – перестанут. У него ноги нет, а он прощенья просит!

– И ты его простил…

Усачев сидел, тяжело сгрудившись над широким дощатым столом. Он был пьян, взвинчен и даже зол, чего раньше себе не позволял, но сегодня сдался, стопка следовала за стопкой, глаза наливались кровью, лицо багровело. Самогон, который выгнал Сафиуллин, старшина шестой роты, имел поганый вкус, но заодно и первобытную крепость. От него захватывало дух, но душа, вдруг поддавшаяся слабости, продолжала нудно страдать, затмения сознания не наступало.

Сначала совещание руководства батальона шло как обычно, и вопрос рассматривался один-единственный – кадровый. С кем служить? С кем идти в бой? После лечения в Кабульском госпитале в полк не вернулся Аликберов, после очередных отпусков – Козловский, да еще этот бывший прапорщик Турпалов… А еще и Корчин, мерзавец. От решения не уйдешь, но вопрос из кадрового перерос в нравственный, потому и официальная часть сама собой переросла в рабочий ужин, тем более что у зампотеха и «нычка» нашлась ко времени. Когда замполит, переведенный к ним в мае на усиление из другого полка, попытался деликатно сделать замечание по поводу неумеренной выпивки, комбата передернуло. С этого и началось.

– Ну ты…. – Он хотел сказать что-то оскорбительное, но сдержался и только, хлопнув ладонью по столу, бросил ему в лицо: – Иди, замполит, подыши свежим воздухом, тебе вредно быть в этом кумаре. Надымим тут, надышим перегаром. Придется быть свидетелем махрового пьянства, а там и рапорт писать.

– Зачем вы так? – Добродеев не ожидал, что комбат, всегда предупредительный, может так резко вспылить.

– Иди, иди, воспитатель. Ты мне вместе со своей братией взводных уже воспитал, разбежались все к чертям собачьим. За меня взяться решил?

– Да нет же, я совсем другое имел в виду. – Он неловко попятился к выходу, не зная, как помягче завершить разговор, но, так и не найдя нужных слов, почти вывалился из помещения штаба батальона.

– Иван Васильич, – зампотех встревоженно запыхтел, – а вдруг он, эт-самое, в самом деле, того, стуканет. Ты ж ведь его обидел.

– Петрович, не перебирай. Он, конечно, странный, этот наш политрук, но не до такой же степени. Ну и стуканет, так быстрее с ним расстанемся.

– Прекращай, командир, – вмешался начальник штаба, редко переходящий с Усачевым на «ты», но это и был тот самый редкий случай, когда быть сдержанным – значит быть чужим. – Время разбрасывать камни прошло, теперь время собирать, а это всегда сложнее. И Добродеев, он ведь не крыса, прости, Господи, не вредитель. Он просто не чувствует ситуацию, где и что уместно, где заканчивается служба, а где оголенный нерв начинается.

– Начштаба, ты в лирику не впадай, это не твое. Служба никогда и нигде не заканчивается. Присягу один раз дают, и на ночь ее в шкаф не прячут. Я тебя знаю как облупленного, ты ведь не по часам и минутам служишь?

– Да мы тут все, считай, подписку дали, не в Союзе все-таки. Кто-то же должен. А у командира своя доля, кому на плечи давит, а кого и за горло берет.

Усачев внимательно посмотрел на своего первого заместителя, оценивая искренность сказанных им слов.

– Да, я – командир, и мне как командиру хуже, чем здесь, чем сейчас, уже нигде и никогда не будет. Меня никуда отсюда, из этой дыры, не отправят. И тебя я, Александр Степанович, тоже никому не отдам, извини. Это у замполитов есть главки, управления, теплые коридоры и теплые унитазы. А у нас с тобой вот этот глинобитный дувал, литр Ахметкиной самогонки и почти четыреста душ бойцов, которым и двадцати не исполнилось. Петрович! – Усачев вдруг резко переменил интонацию. – А почему до сих пор не налито, ты без команды больше ни на что не годен, да?

– Нет, Васильевич, я просто замешкался. Сейчас все будет.

– Начштаба, предупреди писаря своего, Чернецкого, никого к нам не впускать, нам есть о чем поговорить, давай, не затягивай.

Когда выпитое пробило защитную блокировку рассудка, слова комбата потеряли смысл, но разговор, как часто бывает на Руси, не мог закончиться раньше, чем самогон. Зампотех несколько раз пытался затянуть «Любо, братцы, любо, любо, братцы жить…», но Усачев не дал ему расслабиться и только продолжал напоминать про пустые стопки.