Балканские призраки. Пронзительное путешествие сквозь историю - Роберт Д. Каплан

– А как насчет памятной доски саксонцам из Ройссена, которые погибли во Вторую мировую? – спросил я Лоренца.

Он сказал, что не знает, и переадресовал вопрос матери. Она пожала плечами. Лицо приняло какое-то грустное и неоднозначное выражение. Я инстинктивно понял, что мне пришлось бы пить с ней несколько дней, чтобы понять, что она действительно думает по этому поводу. Она произнесла несколько слов по-саксонски. Лоренц пересказал:

– Она говорит, что при Hitlerzeit было хорошо, но это было ошибкой. Лучше об этом забыть.

Потом они показали мне деревенское кладбище. На каждой могиле были цветы. Некоторым надгробиям было по паре сотен лет, другие недавние. Среди них оказалась и могила молодой двоюродной сестры Лоренца, которая умерла в результате подпольного аборта. Я сообразил, что еще через несколько лет того «поверхностного немецкого», который весьма пригодился Джонатану Харкеру в Трансильвании, хватит лишь на то, чтобы прочитать надписи на этом саксонском кладбище. Когда уйдет из жизни поколение родителей Лоренца, с этим кладбищем произойдет то, что произошло с еврейским в Буковине: его будут охранять и поддерживать цыгане, которым станет переводить деньги из Германии Ассоциация саксонских иммигрантов. А когда-нибудь, возможно, цыгане и поселятся в доме родителей Лоренца. Я задумался, осознает ли это сам Лоренц. Может, поэтому он всегда произносит слово «цыгане» как ругательство: от обиды.

На обратном пути в Сибиу Лоренц опять сказал, что в Германии хочет только зарабатывать деньги:

– Я буду браться за любую работу, лишь бы получать марки, а не леи.

И торжествующе расхохотался.

То, что потеряет Румыния, станет приобретением для Германии. Очередное подтверждение тому, что богатые богатеют, а бедные беднеют. Саксонцы наряду с евреями были единственными этническими группами в Румынии с традиционными буржуазными ценностями. Экономически они располагались между богатым дворянством и массой угнетенного крестьянства. Но в тот момент, когда Румыния начнет освобождаться от коммунизма и ей потребуются саксонцы как движущая сила, способная направить румынское общество к формированию капиталистического среднего класса, последние саксонцы трудоспособного возраста уедут в Германию.

Но в Германию уезжают не только саксонцы. В Германию едут миллионы этнических немцев из Силезии и Померании в Западной Польше, из Восточной Пруссии, с Поволжья, из советской Средней Азии. Все, как и Лоренц, хотят работать, работать и работать. Они готовы браться за работу, которой пренебрегают процветающие немцы, и постепенно становиться средним классом.

Я подумал об огромном потоке ирландцев, итальянцев, поляков и евреев, иммигрировавших в Америку в первое десятилетие XX в., и о том, сколько они сделали для процветания своей новой страны. Германия станет гораздо более сильной державой, чем можно было предположить после ее объединения с Восточной Германией. Эпоха советского господства на Балканах сменится эпохой немецкого господства. Как мне представляется, немецкий экономический империализм способен дать наиболее практические и эффективные средства для укоренения в Румынии западных традиций свободного предпринимательства, демократии и других ценностей свободного мира. Единственная надежда Румынии – это Германия. Европейская история конца XX в. создается Лоренцами, и в этом я вижу большую иронию.

Поезд уносил меня на запад, из холмистой Трансильвании на плоскую, монотонную равнину, в Банат[44], граничащий с Венгрией и Югославией, население которого составляют румыны, венгры, сербы, евреи и этнические немцы[45].

Историю и особенности Румынии во многом определяют горы. А кровь – определяющий принцип жизни в горах. Карпаты не только отделяют Молдавию от Трансильвании, а Трансильванию от Валахии, но и одну этническую группу от другой. В Карпатах одна деревня может быть румынской, соседняя венгерской, третья немецкой и т. д. Но на равнине, в приграничном районе, где государственные границы часто менялись на протяжении веков, различные группы перемешивались. Как в Центральной Европе, формировалась некоторая социальная сплоченность. Таким образом, общество представляло собой намного более прочное социальное образование, противостоящее зубодробительным ударам коммунизма.

Более того, из-за близости Баната к Венгрии и Югославии местные жители могли смотреть иностранное телевидение и получать представление о том, как выглядит общество, где нет Чаушеску.

Тимишоару, главный город Баната, называют «лбом» Румынии. Румыны из Ясс, Клужа и даже Бухареста многие годы считали Тимишоару воротами во внешний мир. Тимишоара, наиболее удаленный от Востока и наиболее близкий к Западу, – наименее румынский из всех румынских городов.

Когда в декабре 1989 г. вспыхнула революция, румынский народ был явно удивлен. Века цинизма приучили его к тому, что ситуация может изменяться только в худшую, а не в лучшую сторону. Не удивило их только одно: что революция началась в Тимишоаре. «Это могло произойти только в Тимишоаре» – этот рефрен я слышал неоднократно (хотя студенты Ясского университета надеялись, что революция начнется у них). Тем не менее такой простой и очевидный географический и исторический факт остался не замеченным журналистами, освещавшими ход румынской революции, поскольку их внимание было сосредоточено прежде всего на личностях.

Никто из тех, с кем я разговаривал в Тимишоаре, не был, так сказать, «чистым» по крови. У каждого был как минимум один родственник из другой этнической группы. У многих в роду оказывалось намешано столько, что почти невозможно определить, кто они есть. У одного журналиста из Neue Banater Zeitung («Новая банатская газета»), с которым я подружился, отец «сербский коммунист», а мать «немецкая нацистка».

– И какие у них отношения? – поинтересовался я.

– Спорят о политике, – ответил он. – Трудно сказать, какая еще кровь течет в моих венах, – добавил он, заметив, что вполне вероятно наличие в роду румын, венгров, болгар и евреев. – Здесь у нас больше космополитизма, меньше ненависти. Вся ненависть была направлена против режима. Карточная система во время Первой и Второй мировых войн была лучше, чем при Чаушеску. При кайзере и Гитлере был свежий хлеб и даже иногда апельсины. При Чаушеску ничего этого не существовало.

Я приехал в Тимишоару просто так. В моем блокноте не было ни имен, ни номеров телефонов. Утром я спросил у администратора гостиницы, как связаться с редакциями местных газет, и мне дали их телефоны. Я отправился брать интервью. В каждой редакции, где я побывал, работали секретарши, было чисто, пепельницы не были завалены окурками, стены украшали произведения современного искусства, а не иконы или плакаты с изображениями рок-звезд. Но что более важно, я не встретил ни одного обозленного человека, ни от кого не услышал чего-то возмутительного.